Как я люблю имена и знамена волосы и голоса
Опубликовано: 17.09.2024
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
Слева – крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна – окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба… —
Точно стеклянная, на повороте
Продребезжала арба… —
Запах – из детства – какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
Пушкин! – Ты знал бы по первому слову,
Кто у тебя на пути!
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Не опираясь на смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны, —
Каждого встречного пса!
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей.
Марионеток и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие речи
Очаровательных губ.
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом – колею…
Смуглые руки и синие реки,
– Ах, – Мариулу твою!
Треск барабана – мундир властелина —
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… Как я люблю…
Кончено. – Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз…
Вы бы молчали, так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.
Мы помолчали бы оба – не так ли? —
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
И – потому что от худшей печали
Шаг – и не больше! – к игре,
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
Анализ стихотворения «Встреча с Пушкиным» Цветаевой
Произведение «Встреча с Пушкиным» Марины Ивановны Цветаевой – фантазия, проникнутая родством душ, призвания и верой в бессмертие творческого начала.
Стихотворение написано осенью 1913 года. Лето молодая семья провела в Коктебеле. В конце августа поэтесса, оставив близких в Крыму, вернулась ненадолго в Москву – и успела в последний раз застать отца живым. На обратном пути, в Ялте, и было создано стихотворение о первом в ее жизни поэте – А. Пушкине. По жанру – посвящение, миф, почти превращенный в эпизод биографии. Рифмовка в стихе перекрестная. Интонация мечтательная, жизнеутверждающая, местами даже шаловливая. Первая строфа – подъем на вершину, прочь от суеты, от этой эпохи. Где же еще можно встретить поэта, да еще в одиночестве. Только в пятой строфе она называет «курчавого мага» по имени. «Этих мест»: общеизвестно, что поэт был в Крыму в 1820 году. Как завзятая визионерка, она описывает видение: «вижу его…» Внешне поэт – словно сошел с портрета. Сплав волшебства и реализма усиливается: вполне себе настоящая арба катит мимо. «Прежнего Крыма»: он все тот же. «Первому взору»: встретившись с нею глазами, он бы ни минуты не сомневался, что перед ним самый настоящий поэт, а не просто девушка или какая-нибудь скучающая графиня. Потому бы и «руку не предложил», к чему условности между друзьями.
Дальше начинается монолог героини, ведь встречи искала именно она, и ей так хочется излить душу. А. Пушкин узнает из ее страстной речи обо всем. Немножко о неприятии прогресса, но, прежде всего, о любви. К миру людей, вещей и абстрактных понятий. Всему, что пробуждает в ней поэта. Чаще всего это не образ целиком, а лишь обаятельный штрих, который нужно додумать: голос, имя (главное из которых, конечно, Марина), полуулыбка. Да и сам А. Пушкин в стихе соткан из тех же деталей: волосы, смуглая рука, смех. «Огонек папиросы»: понятный образ для спутника поэтессы, известного курильщика. Понятный, как и большинство перечисленных ею вещей. «Мариулу твою»: героиню любимой с детства поэмы «Цыганы». Вечным человека делает его сердце. Ответа героине не требуется – им и так хорошо вместе. Между тем, как часто бывает после взрыва эмоций, тень печали ложится на эту пару. Она знает о его судьбе, он вполне мог бы угадать ее. Кстати, он был в Крыму в том же возрасте, в каком находится она. В финале маленькое творческое безумие одерживает верх – и А. Пушкин берет М. Цветаеву за руку, чтобы стремглав сбежать с горы. Так оба словно исчезают из вида. Частица «бы», рассыпанная в стихе, дает понять, что это лишь «игра», несбыточная мечта. Эпитетов много («звенящей дороге», «бархатной чаще», «очаровательных губ»), но «милый» – едва ли не самый частый и эмоциональный. Еще больше перечислений. Аю-Даг – гора. Метафора: «запах племен». Привычные для ее поэзии энергичные тире. Динамика, в том числе, из-за обилия глаголов. Восклицания, вопросы, умолчания.
Стихи «Встреча с Пушкиным» М. Цветаевой – рука дружбы и благодарности, протянутая через столетие.
Я подымаюсь победой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
№ 4 Выситься над высотой.
Слева — крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна — окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
№ 8 Этих лирических мест.
Вижу его на дороге и в гроте.
Смуглую руку у лба.
— Точно стеклянная на повороте
№ 12 Продребезжала арба. —
Запах — из детства-какого-то дыма
Или каких-то племен.
Очарование прежнего Крыма
№ 16 Пушкинских милых времен.
Пушкин! — Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
№ 20 Не предложил мне идти.
Не опираясь о смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
№ 24 И отвергаю вождя,
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
№ 28 — Каждого встречного пса! —
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей.
Как я люблю огонек папиросы
№ 32 В бархатной чаще аллей,
Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
№ 36 Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи,
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие, речи
№ 40 Очаровательных губ.
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом — колею.
Смуглые руки и синие реки,
№ 44 — Ах, — Мариулу твою! —
Треск барабана — мундир властелина —
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
№ 48 Красные звезды ракет.
Вечное сердце свое и служенье
Только ему. Королю!
Сердце свое и свое отраженье
№ 52 В зеркале. — Как я люблю.
Кончено. — Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз.
Вы бы молчали, так грустно, так мило
№ 56 Тонкий обняв кипарис.
Мы помолчали бы оба — не так ли? —
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
№ 60 Первый блеснул огонек.
И — потому что от худшей печали
Шаг — и не больше — к игре! —
Мы рассмеялись бы и побежали
№ 64 За руку вниз по горе.
Ya podymayus pobedoy doroge,
Pylnoy, zvenyashchey, krutoy.
Ne ustayut moi legkiye nogi
Vysitsya nad vysotoy.
Sleva — krutaya spina Ayu-Daga,
Sinyaya bezdna — okrest.
Ya vspominayu kurchavogo maga
Etikh liricheskikh mest.
Vizhu yego na doroge i v grote.
Smugluyu ruku u lba.
— Tochno steklyannaya na povorote
Prodrebezzhala arba. —
Zapakh — iz detstva-kakogo-to dyma
Ili kakikh-to plemen.
Ocharovaniye prezhnego Kryma
Pushkinskikh milykh vremen.
Pushkin! — Ty znal by po pervomu vzoru,
Kto u tebya na puti.
I prosial by, i pod ruku v goru
Ne predlozhil mne idti.
Ne opirayas o smugluyu ruku,
Ya govorila b, idya,
Kak gluboko prezirayu nauku
I otvergayu vozhdya,
Kak ya lyublyu imena i znamena,
Volosy i golosa,
Starye vina i starye trony,
— Kazhdogo vstrechnogo psa! —
Poluulybki v otvet na voprosy,
I molodykh koroley.
Kak ya lyublyu ogonek papirosy
V barkhatnoy chashche alley,
Komediantov i zvon tamburina,
Zoloto i serebro,
Nepovtorimoye imya: Marina,
Bayrona i bolero,
Ladanki, karty, flakony i svechi,
Zapakh kochevy i shub,
Lzhivye, v dushu idushchiye, rechi
Ocharovatelnykh gub.
Eti slova: nikogda i naveki,
Za kolesom — koleyu.
Smuglye ruki i siniye reki,
— Akh, — Mariulu tvoyu! —
Tresk barabana — mundir vlastelina —
Okna dvortsov i karet,
Roshchi v siayushchey pasti kamina,
Krasnye zvezdy raket.
Vechnoye serdtse svoye i sluzhenye
Tolko yemu. Korolyu!
Serdtse svoye i svoye otrazhenye
V zerkale. — Kak ya lyublyu.
Koncheno. — Ya by uzh ne govorila,
Ya posmotrela by vniz.
Vy by molchali, tak grustno, tak milo
Tonky obnyav kiparis.
My pomolchali by oba — ne tak li? —
Glyadya, kak gde-to u nog,
V miloy kakoy-nibud malenkoy sakle
Pervy blesnul ogonek.
I — potomu chto ot khudshey pechali
Shag — i ne bolshe — k igre! —
My rassmeyalis by i pobezhali
Za ruku vniz po gore.
Vstrecha s Pushkinym
Z gjlsvf/cm gj,tljq ljhjut,
Gskmyjq, pdtyzotq, rhenjq/
Yt ecnf/n vjb kturbt yjub
Dscbnmcz yfl dscjnjq/
Cktdf — rhenfz cgbyf F/-Lfuf,
Cbyzz ,tplyf — jrhtcn/
Z dcgjvbyf/ rehxfdjuj vfuf
'nb[ kbhbxtcrb[ vtcn/
Db;e tuj yf ljhjut b d uhjnt///
Cveuke/ here e k,f///
— Njxyj cntrkzyyfz yf gjdjhjnt
Ghjlht,tp;fkf fh,f/// —
Pfgf[ — bp ltncndf-rfrjuj-nj lsvf
Bkb rfrb[-nj gktvty///
Jxfhjdfybt ght;ytuj Rhsvf
Geirbycrb[ vbks[ dhtvty/
Geirby! — Ns pyfk ,s gj gthdjve dpjhe,
Rnj e nt,z yf genb/
B ghjcbzk ,s, b gjl here d ujhe
Yt ghtlkj;bk vyt blnb/
Yt jgbhfzcm j cveuke/ here,
Z ujdjhbkf ,, blz,
Rfr uke,jrj ghtpbhf/ yfere
B jndthuf/ dj;lz,
Rfr z k/,k/ bvtyf b pyfvtyf,
Djkjcs b ujkjcf,
Cnfhst dbyf b cnfhst nhjys,
— Rf;ljuj dcnhtxyjuj gcf! —
Gjkeeks,rb d jndtn yf djghjcs,
B vjkjls[ rjhjktq///
Rfr z k/,k/ jujytr gfgbhjcs
D ,fh[fnyjq xfot fkktq,
Rjvtlbfynjd b pdjy nfv,ehbyf,
Pjkjnj b ctht,hj,
Ytgjdnjhbvjt bvz: Vfhbyf,
,fqhjyf b ,jkthj,
Kflfyrb, rfhns, akfrjys b cdtxb,
Pfgf[ rjxtdbq b ie,,
K;bdst, d leie bleobt, htxb
Jxfhjdfntkmys[ ue,/
'nb ckjdf: ybrjulf b yfdtrb,
Pf rjktcjv — rjkt////
Cveukst herb b cbybt htrb,
— F[, — Vfhbeke ndj/! —
Nhtcr ,fhf,fyf — veylbh dkfcntkbyf —
Jryf ldjhwjd b rfhtn,
Hjob d cbz/otq gfcnb rfvbyf,
Rhfcyst pdtpls hfrtn///
Dtxyjt cthlwt cdjt b cke;tymt
Njkmrj tve/ Rjhjk/!
Cthlwt cdjt b cdjt jnhf;tymt
D pthrfkt/// — Rfr z k/,k////
Rjyxtyj/// — Z ,s e; yt ujdjhbkf,
Z gjcvjnhtkf ,s dybp///
Ds ,s vjkxfkb, nfr uhecnyj, nfr vbkj
Njyrbq j,yzd rbgfhbc/
Vs gjvjkxfkb ,s j,f — yt nfr kb? —
Ukzlz, rfr ult-nj e yju,
D vbkjq rfrjq-yb,elm vfktymrjq cfrkt
Gthdsq ,ktcyek jujytr/
B — gjnjve xnj jn [elitq gtxfkb
Ifu — b yt ,jkmit — r buht! —
Vs hfccvtzkbcm ,s b gj,t;fkb
Pf here dybp gj ujht/
Мне нравится, что Вы больны не мной… (сборник)
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
(Из дневника)
Для полной согласованности душ нужна согласованность дыхания, ибо, что – дыхание, как не ритм души?
Итак, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом.
Благородство сердца – орга́на. Неослабная настороженность. Всегда первое бьет тревогу. Я могла бы сказать: не любовь вызывает во мне сердцебиение, а сердцебиение – любовь.
Сердце: скорее орга́н, чем о́рган.
Сердце: лот, лаг, отвес, силомер, реомюр – всё, только не хронометр любви.
«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!» – Простите, но если я, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого – можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне – тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату.
Итак: любовь к двум лицам, из которых каждое в любую минуту может войти в комнату, – не любовь. Для того, чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). – Не всегда выполнимое условие!
И все-таки Изольда, любящая еще кого-нибудь, кроме Тристана, немыслима, и крик Сары (Маргариты Готье) – «О, л’Амур! л’Амур!», относящийся еще к кому-нибудь, кроме ее молодого друга, – смешон.
Я бы предложила другую формулу: женщина, не забывающая о Генрихе Гейне в ту минуту, когда входит ее возлюбленный, любит только Генриха Гейне.
«Возлюбленный» – театрально, «любовник» – откровенно, «друг» – неопределенно. Нелюбовная страна!
Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит – удивляюсь, не любит – удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен.
Старики и старухи.
Бритый стройный старик всегда немножко старинен, всегда немножко маркиз. И его внимание мне более лестно, больше меня волнует, чем любовь любого двадцатилетнего. Выражаясь преувеличенно: здесь чувство, что меня любит целое столетие. Тут и тоска по его двадцати годам, и радость за свои, и возможность быть щедрой – и вся невозможность. Есть такая песенка Беранже:
Шестнадцать лет и шестьдесят лет совсем не чудовищно, а главное – совсем не смешно. Во всяком случае, менее смешно, чем большинство так называемых «равных» браков. Возможность настоящего пафоса.
А старуха, влюбленная в юношу, в лучшем случае – трогательна. Исключение: актрисы. Старая актриса – мумия розы.
– …И была промеж них такая игра. Он ей поет – ее аккурат Марусей звали – «Маруся ты, Маруся, закрой свои глаза», а она на постелю ляжет, простынею себя накроет – как есть покойница.
Он к ней: «Маруся! Ты не умри совсем! Маруся! Ты взаправду не умри!» – Кажный раз до слез доходил. – На одной фабрике работали, ей пятнадцать годочков было, ему шешнадцать…
(Рассказ няньки.)
– А у меня муж, милые: бы-ыл. Только и человецкого, что обличие. Ничего не ел, всё пил. Подушку мою пропил, одеяло с девками прогулял. Всё ему, милые, скушно: и работать скушно, и со мной чай пить скушно. А собой хорош, как демон: волоса кучерявые, брови ровные, глаза синие… – Пятый год пропадает!
(Нянька – подругам.)
Первый любовный взгляд – то кратчайшее расстояние между двумя точками, та божественная прямая, которой нет второй.
«Если бы Вы сейчас вошли и сказали: «Я уезжаю надолго, навсегда», – или: «Мне кажется, я Вас больше не люблю», – я бы, кажется, не почувствовала ничего нового: каждый раз, когда Вы уезжаете, каждый час, когда Вас нет – Вас нет навсегда и Вы меня не любите».
В моих чувствах, как в детских, нет степеней.
Первая победа женщины над мужчиной – рассказ мужчины о его любви к другой. А окончательная ее победа – рассказ этой другой о своей любви к нему, о его любви к ней. Тайное стало явным, ваша любовь – моя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно.
Все нерассказанное – непрерывно. Так, непокаянное убийство, например, – длится. То же о любви.
Вы не хотите, чтобы знали, что вы такого-то любите? Тогда говорите о нем: «я его обожаю!» Впрочем, некоторые знают, что это значит.
– Когда мне было восемнадцать лет, в меня был безумно влюблен один банкир, еврей. Я была замужем, он женат. Толстый такой, но удивительно трогательный. Мы почти никогда не оставались одни, но когда это случалось, он мне говорил только одно слово: «Живите! Живите!» – И никогда не целовал руки. Однажды он устроил вечер, нарочно для меня, назвал прекрасных танцоров – я тогда страшно любила танцевать! Сам он не мог танцевать, потому что был слишком толст. Обыкновенно он на таких вечерах играл в карты. В этот вечер он не играл.
(Рассказчице тридцать шесть лет, пленительна.)
Гостиная – поле, вчерашняя смолянка – Буря, толстый банкир – Бог. Что уцелело? Да вот то одно слово, которое банкир говорил институтке и Бог в первый день – всему: «Живите!»
«Будь» единственное слово любви, человеческой и божеской. Остальное: гостиная, поле, банкир, институтка – частности.
Что же уцелело? – Всё.
Лучше потерять человека всем собой, чем удержать его какой-то своей сотой.
Полководец после победы, поэт после поэмы – куда? – к женщине. Страсть – последняя возможность человеку высказаться, как небо – единственная возможность быть – буре.
Человек – буря, страсть – небо, ее растворяющее.
О, поэты, поэты! Единственные настоящие любовники женщин!
Желание вглубь: вглубь ночи, вглубь любви. Любовь: провал во времени.
«Во имя свое» любовь через жизнь, «во имя твое» – через смерть.
«Старуха… Что я буду делать со старухой. » – Восхитительная – в своей откровенности – формула мужского.
«Зачем старухи одеваются? Это бессмысленно! Я бы заказал им всем одинаковый… «юниформ», а так как они все богаты, я бы создал кассу, из которой бы одевал – и очень хорошо одевал бы! – всех молодых и красивых».
– Не мешай мне писать о тебе стихи!
– Помешай мне писать стихи о себе!
В промежутке – вся любовная гамма поэта.
Третье лицо – всегда отвод. В начале любви – от богатства, в конце любви – от нищеты.
ВСТРЕЧА С ПУШКИНЫМ
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
Слева — крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна — окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба…
— Точно стеклянная на повороте
Запах — из детства — какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
Пушкин! — Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Не опираясь о смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
— Каждого встречного пса! —
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей,
Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи,
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие, речи
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом — колею…
Смуглые руки и синие реки,
— Ах, — Мариулу твою! —
Треск барабана — мундир властелина —
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, Королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… — Как я люблю…
Кончено… — Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз…
Вы бы молчали, так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.
Мы помолчали бы оба — не так ли? —
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
И — потому что от худшей печали
Шаг — и не больше — к игре! —
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
Ах, несмотря на гаданья друзей,
В платьице — твой вероломный Тезей,
Аля! — Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: не троньте.
Милый, грустный и большой,
День, когда от жизни рядом
Вся ты оторвешься взглядом
День, когда с пером в руке
Ты на ласку не ответишь.
День, который ты отметишь
День, когда летя вперед,
— Своенравно! — Без запрета! —
С ветром в комнату войдет —
Залу, спящую на вид,
И волшебную, как сцена,
Юность Шумана смутит
Целый день — на скакуне,
А ночами — черный кофе,
Лорда Байрона в огне
Метче гибкого хлыста
Гневно сдвинутые брови
Прелесть двух огромных глаз,
— Их угроза — их опасность —
Недоступность — гордость — страстность
Благородным без границ
Станет профиль — слишком белый,
Слишком длинными ресниц
Слишком грустными — углы
Губ изогнутых и длинных,
И движенья рук невинных —
— Ворожит мое перо!
Аля! — Будет все, что было:
Так же ново и старо,
Будет — с сердцем не воюй,
Грудь Дианы и Минервы! —
Будет первый бал и первый
Будет «он» — ему сейчас
Года три или четыре…
— Аля! — Это будет в мире —
Феодосия, 13 ноября 1913
«Уж сколько их упало в эту бездну…»
Уж сколько их упало в эту бездну,
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
— К вам всем — что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне — прямая неизбежность —
За всю мою безудержную нежность,
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте! — Еще меня любите
За то, что я умру.
«Быть нежной, бешеной и шумной…»
Быть нежной, бешеной и шумной,
— Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Нежнее всех, кто есть и были,
— О возмущенье, что в могиле
Стать тем, что никому не мило,
— О, стать как лед! —
Не зная ни того, что было,
Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось,
Забыть свои слова и голос,
Браслет из бирюзы старинной —
На этой узкой, этой длинной
Как зарисовывая тучку
За перламутровую ручку
Как перепрыгивали ноги
Забыть, как рядом по дороге
Забыть, как пламенно в лазури,
— Все шалости свои, все бури
Мое свершившееся чудо
Я, вечно-розовая, буду
И не раскроются — так надо —
Ни для заката, ни для взгляда,
Мои опущенные веки.
Моя земля, прости навеки,
И так же будут таять луны
Когда промчится этот юный,
Феодосия, Сочельник 1913
ГЕНЕРАЛАМ ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
Вы, чьи широкие шинели
Чьи шпоры весело звенели
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
«Ах, на гравюре полустертой…»
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Три сотни побеждало — трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать.
Вас златокудрая Фортуна
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
Феодосия, 26 декабря 1913
В OTBET НА СТИХОТВОРЕНИЕ
Горько таить благодарность
И на чуткий призыв отозваться не сметь,
В приближении видеть коварность
И где правда, где ложь угадать не суметь.
Горько на милое слово
Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
Было время — я жаждала зова
И ждала, и звала. (Я того, кто не шел, — не виню).
Горько и стыдно скрываться,
Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль,
На правдивый призыв не суметь отозваться, —
Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
«Ты, чьи сны еще непробудны…»
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю — пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
Сам не ведая как,
Ты слетел без раздумья,
Знак любви и безумья,
В небо кинутый флаг —
Вызов смелого жеста.
Знак вражды и протеста,
«Взгляните внимательно и если возможно — нежнее…»
Взгляните внимательно и если возможно — нежнее,
И если возможно — подольше с нее не сводите очей,
Она перед вами — дитя с ожерельем на шее
И локонами до плечей.
В ней — все, что вы любите, все, что, летя вокруг света,
Вы уже не догоните — как поезда ни быстры.
Во мне говорят не влюбленность поэта
И не гордость сестры.
Зовут ее Ася: но лучшее имя ей — пламя,
Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.
И помните лишь, что она не навек перед вами.
- 0
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
Вчера еще в глаза глядел (сборник) читать книгу онлайн
Ныне же вся родина причащается тайн своих
Марина Цветаева. Скульптура работы Η. Крандиевской. 1912 г. Раскрашенный гипс.
Ясное утро не жарко,
Лугом бежишь налегке.
Медленно тянется барка
Вниз по Оке.
Несколько слов поневоле
Все повторяешь подряд.
Где-то бубенчики в поле
Слабо звенят.
В поле звенят? На лугу ли?
Едут ли на молотьбу?
Глазки на миг заглянули
В чью-то судьбу.
Синяя даль между сосен,
Говор и гул на гумне…
И улыбается осень
Нашей весне.
Жизнь распахнулась, но все же…
Ах, золотые деньки!
Как далеки они, Боже!
Господи, как далеки!
3. «Всё у Боженьки – сердце! Для Бога…»
Всё у Боженьки – сердце! Для Бога
Ни любви, ни даров, ни хвалы…
Ах, золотая дорога!
По бокам молодые стволы!
Что мне трепет архангельских крылий?
Мой утраченный рай в уголке,
Где вереницею плыли
Золотые плоты по Оке.
Пусть крыжовник незрелый, несладкий, –
Без конца шелухи под кустом!
Крупные буквы в тетрадке,
Поцелуи без счета потом.
Ни в молитве, ни в песне, ни в гимне
Я забвенья найти не могу!
Раннее детство верни мне
И березки на тихом лугу.
4. «Бежит тропинка с бугорка…»
Бежит тропинка с бугорка,
Как бы под детскими ногами,
Всё так же сонными лугами
Лениво движется Ока;
Колокола звонят в тени,
Спешат удары за ударом,
И всё поют о добром, старом,
О детском времени они.
О, дни, где утро было рай
И полдень рай и все закаты!
Где были шпагами лопаты
И замком царственным сарай.
Куда ушли, в какую даль вы?
Что между нами пролегло?
Всё так же сонно-тяжело
Качаются на клумбах мальвы…
Домики старой Москвы
Слава прабабушек томных,
Домики старой Москвы,
Из переулочков скромных
Все исчезаете вы,
Точно дворцы ледяные
По мановенью жезла.
Где потолки расписные,
До потолков зеркала?
Где клавесина аккорды,
Темные шторы в цветах,
Великолепные морды
На вековых воротах,
Кудри, склоненные к пяльцам,
Взгляды портретов в упор…
Странно постукивать пальцем
О деревянный забор!
Домики с знаком породы,
С видом ее сторожей,
Вас заменили уроды, –
Грузные, в шесть этажей.
Домовладельцы – их право!
И погибаете вы,
Томных прабабушек слава,
Домики старой Москвы.
Я забыла, что сердце в вас – только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом!
Что поэзия ваша из книг
И из зависти – критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом…
«Идешь, на меня похожий…»
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет –
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Сергей Эфрон
Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Коктебель, 1911 г.
«Моим стихам, написанным так рано…»
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти, –
Нечитанным стихам!
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
«Вы, идущие мимо меня…»
Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, –
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
– И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох!
О, летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале…
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы – если б знали –
Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы, –
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.
Встреча с Пушкиным
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
Слева – крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна – окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба…
– Точно стеклянная на повороте
Продребезжала арба… –
Запах – из детства – какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
Пушкин! – Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
Не опираясь о смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
Каждого встречного пса! –
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей,
Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
Ладанки, карты, флаконы и свечи,
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие, речи
Очаровательных губ.
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом – колею…
Смуглые руки и синие реки,
– Ах, – Мариулу твою! –
Треск барабана – мундир властелина –
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, Королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… – Как я люблю…
Кончено… – Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз…
Вы бы молчали, так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.
Мы помолчали бы оба – не так ли? –
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
И – потому что от худшей печали
Шаг – и не больше – к игре! –
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
«Уж сколько их упало в эту бездну…»
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все – как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
– Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
– К вам всем – что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто – слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне – прямая неизбежность –
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность,
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
– Послушайте! – Еще меня любите
За то, что я умру.
«Быть нежной, бешеной и шумной…»
Быть нежной, бешеной и шумной,
– Так жаждать жить! –
Очаровательной и умной, –
Прелестной быть!
Нежнее всех, кто есть и были,
Не знать вины…
– О возмущенье, что в могиле
Мы все равны!
Стать тем, что никому не мило,
– О, стать как лед! –
Не зная ни того, что было,
Ни что придет,
Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось,
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос.
Браслет из бирюзы старинной –
На стебельке,
На этой узкой, этой длинной
Моей руке…
Как, зарисовывая тучку
Издалека,
За перламутровую ручку
Бралась рука,
Как перепрыгивали ноги
Через плетень,
Забыть, как рядом по дороге
Бежала тень.
Забыть, как пламенно в лазури,
Как дни тихи…
– Все шалости свои, все бури
И все стихи!
Мое свершившееся чудо
Разгонит смех.
Я, вечно-розовая, буду
Бледнее всех.
И не раскроются – так надо
– О, пожалей! –
Ни для заката, ни для взгляда,
Ни для полей –
Мой опущенные веки.
– Ни для цветка! –
Моя земля, прости навеки,
На все века.
И так же будут таять луны
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.
Читайте также: