Прибыли вскоре на остров ээю жила там цирцея в косах прекрасных кто сказал
Опубликовано: 17.09.2024
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
- 1
- 2
- 3
- 4
- » .
- 127
Перевод с древнегреческого В. Вересаева (1953 г.)
Гомер (Homeros) – Биография
ГОМЕР (Homeros), греческий поэт, согласно древней традиции, автор Илиады (Ilias) и Одиссеи (Odysseia), двух больших эпопей, открывающих историю европейской литературы. О жизни Гомера у нас нет никаких сведений, а сохранившиеся жизнеописания и «биографические» заметки являются более поздними по происхождению и часто переплетены с легендой (традиционные истории о слепоте Гомера, о споре семи городов за право быть его родиной).
С XVIII в. в науке идет дискуссия как относительно авторства, так и относительно истории создания Илиады и Одиссеи, так называемый «гомеровский вопрос», за начало которого повсюду принимается (хотя были и более ранние упоминания) опубликование в 1795 г. произведения Ф. А. Вольфа под заглавием Введение в Гомера (Prolegomena ad Homerum). Многие ученые, названные плюралистами, доказывали, что Илиада и Одиссея в настоящем виде не являются творениями Гомера (многие даже полагали, что Гомера вообще не существовало), а созданы в VI в. до н. э., вероятно, в Афинах, когда были собраны воедино и записаны передаваемые из поколения в поколение песни разных авторов. А так называемые унитарии отстаивали композиционное единство поэмы, а тем самым и единственность ее автора. Новые сведения об античном мире, сравнительные исследования южнославянских народных эпосов и детальный анализ метрики и стиля предоставили достаточно аргументов против первоначальной версии плюралистов, но усложнили и взгляд унитариев. Историко-географический и языковой анализ Илиады и Одиссеи позволил датировать их примерно VIII в. до н. э., хотя есть попытки отнести их к IX или к VII в. до н.э. Они, по- видимому, были сложены на малоазийском побережье Греции, заселенном ионийскими племенами, или на одном из прилегающих островов.
В настоящее время не подлежит сомнению, что Илиада и Одиссея явились результатом долгих веков развития греческой эпической поэзии, а вовсе не ее началом. Разные ученые по-разному оценивают, насколько велика была роль творческой индивидуальности в окончательном оформлении этих поэм, но превалирует мнение, что Гомер ни в коем случае не является лишь пустым (или собирательным) именем. Неразрешенным остается вопрос, создал ли Илиаду и Одиссею один поэт или это произведения двух разных авторов (чем, по мнению многих ученых, объясняются различия в видении мира, поэтической технике и языке обеих поэм). Этот поэт (или поэты) был, вероятно, одним из аэдов, которые, по меньшей мере, с микенской эпохи (XV-XII вв. до н.э.) передавали из поколения в поколение память о мифическом и героическом прошлом.
Существовали, однако, не пра-Илиада или пра-Одиссея, но некий набор устоявшихся сюжетов и техника сложения и исполнения песен. Именно эти песни стали материалом для автора (или авторов) обеих эпопей. Новым в творчестве Гомера была свободная обработка многих эпических традиций и формирование из них единого целого с тщательно продуманной композицией. Многие современные ученые придерживаются мнения, что это целое могло быть создано лишь в письменном виде. Ярко выражено стремление поэта придать этим объемным произведениям определенную связность (через организацию фабулы вокруг одного основного стержня, сходного построения первой и последней песен, благодаря параллелям, связывающим отдельные песни, воссозданию предшествующих событий и предсказанию будущих). Но более всего о единстве плана эпопеи свидетельствуют логичное, последовательное развитие действия и цельные образы главных героев. Представляется правдоподобным, что Гомер пользовался уже алфавитным письмом, с которым, как мы сейчас знаем, греки познакомились не позднее VIII в. до н.э. Реликтом традиционной манеры создания подобных песен было использование даже в этом новом эпосе техники, свойственной устной поэзии. Здесь часто встречаются повторы и так называемый формульный эпический стиль. Стиль этот требует употребления сложных эпитетов («быстроногий», «розовоперстая»), которые в меньшей степени определяются свойствами описываемой особы или предмета, а в значительно большей – метрическими свойствами самого эпитета. Мы находим здесь устоявшиеся выражения, составляющие метрическое целое (некогда целый стих), представляющие типические ситуации в описании битв, пиров, собраний и т.д. Эти формулы повсеместно были в употреблении у аэдов и первых творцов письменной поэзии (такие же формулы-стихи выступают, например у Гесиода).
Язык эпосов также является плодом долгого развития догомеровской эпической поэзии. Он не соответствует ни одному региональному диалекту или какому-либо этапу развития греческого языка. По фонетическому облику ближе всего стоящий к ионийскому диалекту язык Гомера демонстрирует множество архаических форм, напоминающих о греческом языке микенской эпохи (который стал нам известен благодаря табличкам с линеарным письмом В). Часто мы встречаем рядом флективные формы, которые никогда не употреблялись одновременно в живом языке. Много также элементов, свойственных эолийскому диалекту, происхождение которых до сих пор не выяснено. Формульность и архаичность языка сочетаются с традиционным размером героической поэзии, которым был гекзаметр.
В плане содержания зпосы Гомера тоже заключают в себе множество мотивов, сюжетных линий, мифов, почерпнутых в ранней поэзии. У Гомера можно услышать отголоски минойской культуры и даже проследить связь с хеттской мифологией. Однако основным источником эпического материала стал для него микенский период. Именно в эту эпоху происходит действие его эпопеи. Живший в четвертом столетии после окончания этого периода, который он сильно идеализирует, Гомер не может быть источником исторических сведений о политической, общественной жизни, материальной культуре или религии микенского мира. Но в политическом центре этого общества, Микенах, найдены, однако, предметы, идентичные описанным в эпосе (в основном оружие и инструменты), на некоторых же микенских памятниках представлены образы, вещи и даже сцены, типичные для поэтической действительности эпопеи. К микенской эпохе были отнесены события троянской войны, вокруг которой Гомер развернул действия обеих поэм. Эту войну он показал как вооруженный поход греков (названных ахейцами, данайцами, аргивянами) под предводительством микенского царя Агамемнона против Трои и ее союзников. Для греков троянская война была историческим фактом, датируемым XIV-XII вв. до н. э. (согласно подсчетам Эратосфена, Троя пала в 1184 г.).
Сегодняшнее состояние знаний позволяет утверждать, что, по крайней мере, некоторые элементы троянской эпопеи являются историческими. В результате раскопок, начатых Г. Шлиманом, были открыты руины большого города, в том самом месте, где в соответствии с описаниями Гомера и местной вековой традицией должна была лежать Троя-Илион, на холме, носящем ныне название Гиссарлык. Лишь на основании открытий Шлимана руины на холме Гиссарлык называют Троей. Не совсем ясно, какой именно из последовательных слоев следует идентифицировать с Троей Гомера. Поэт мог собрать и увековечить предания о поселении на приморской равнине и опираться при этом на исторические события, но он мог и на руины, о прошлом которых мало знал, перенести героические легенды, первоначально относившиеся к другому периоду, мог также сделать их ареной схваток, разыгравшихся на другой земле.
Действие Илиады происходит в конце девятого года осады Трои (другое название города Илиос, Илион, отсюда и заглавие поэмы). События разыгрываются на протяжении нескольких десятков дней. Картины предшествующих лет войны не раз возникают в речах героев, увеличивая временную протяженность фабулы.
Ограничение непосредственного рассказа о событиях столь кратким периодом служит для того, чтобы сделать более яркими события, решившие как исход войны, так и судьбу ее главного героя. В соответствии с первой фразой вступления, Илиада есть повесть о гневе Ахилла. Разгневанный унижающим его решением верховного вождя Агамемнона, Ахилл отказывается от дальнейшего участия в войне. Он возвращается на поле боя лишь тогда, когда его друг Патрокл находит смерть от руки Гектора, несгибаемого
В этом году вышел в свет перевод четырех песен из «Одиссеи» Гомера, сделанный поэтом и переводчиком Григорием Стариковским. Сегодня мы предлагаем отрывок читателям «Этажей». Новый перевод Гомера – всегда событие, а в наш век забвения основ внимание к одному из важнейших культурных текстов вселяет надежду. Коль мы снова переводим «Одиссею», у нашей культуры еще есть будущее. Для сравнения предлагаем читателям переводы того же отрывка, сделанные В.А.Жуковским и В.В.Вересаевым. Чудесного вам чтения!
Редакция журнала "Этажи"
Гомер. Одиссея X.87-180
Перевод с древнегреческого Григория Стариковского
Мы вплыли в славную гавань, окаймленную
отвесной грядою скалистой, непрерывной;
выступают два мыса вперед взаимообразно,
выдаются на входе в гавань, а вход — стесненный.
Другие спутники вошли на судах двузагнутых
в продолговатую гавань, суда разместили
борт о борт… Никогда здесь волна не всходит:
большая ли, малая, — сплошное безветрие белое.
Я один поместил свой черный корабль снаружи
и закрепил канатом возле скалистой закраины;
на кремнистый утес взошел и разглядывал,
но не заметил людских трудов и воловьих,
только увидел, как дым от земли поднимался.
Я отправил спутников выведать, что за люди,
едящие хлеб, на этой земле обитают.
Выбрал двоих, а третьим был послан глашатай.
Они вступили на гладкий тракт, где телеги
лес перевозят в город с горных склонов.
Возле города встретили девушку — мощная
дочь лестригонского Антифата набирала воду,
спустившись к прекрасным струям источника,
Артакии, откуда в город приносят воду.
Они приблизились, обратились с вопросом,
кто здесь властитель, каким народом он правит.
Она указала на родительский дом высокий.
Они вступили в дом, обнаружили женщину:
ужасную видом, ростом — не меньше утеса.
Из собранья она призвала именитого мужа,
Антифата, который замыслил ужасное дело:
схватил посланника, состряпал человечину.
Двое других убежали, достигли стоянки.
Антифат разразился кличем, и услышали
мощные лестригоны, поспешили отовсюду,
неисчислимые люди, похожие на гигантов.
Они стояли на скалах, кидали камни
неподъемные. Поднялся грохот: вопили
умиравшие, трещала обшивка; лестригоны
уносили, пронзив как рыбу, жалкое яство.
Когда убивали спутников в глубокой гавани,
я вытащил острый меч, висевший в ножнах,
перерезал канаты на темноносом судне,
тотчас обратился к спутникам с приказом —
схватить рукояти весел, избегая смерти.
Вместе ударили по́ морю, страшась погибели.
Радостно выбежал в море корабль, подальше
от нависших скал, а прочие сгинули скопом.
Мы продолжили плаванье, печалясь в сердце,
потеряв товарищей, но радовались, что выжили.
Достигли Ээи, острова, где живет Цирцея
пышнокудрая, страшная богиня, которая
говорит как люди, сестра коварного Ээта.
Гелиос — их родитель, светящий смертным.
Матерью Перса была, рожденная Океаном.
В безопасной гавани мы пристали бесшумно
к берегу, — некий бог направлял корабль.
Мы спустились на берег, два дня и две ночи
лежали: усталость и горе изъели сердце.
Пышнокудрая Эос прибавила третье утро.
Я взял копье и заостренный меч, и тотчас
взошел на прибрежный утес — оглядеться,
в надежде увидеть труды людей и услышать
голос. Поднялся и встал на кремнистой вершине.
На земле разверстой, возле палат Цирцеи,
увидел дым, поднимавшийся сквозь заросли.
выведать, что там (я видел дым и пламя).
Так размышлял… показалось намного выгодней
вернуться на берег моря, к быстрому судну,
накормить людей и послать на разведку.
Когда я приблизился к двузагнутому судну,
некий бог пожалел — и вывел навстречу
громадного оленя с пышными рогами.
Он спускался к потоку с лесного пастбища,
чтобы напиться, измученный мощью солнца.
Он вышел навстречу; я ударил в позвоночник
копьем бронзовоострым. Пораженный навылет,
он рухнул в пыль, захрипел, и душа отлетела.
Придавив оленя ногой, я вытащил бронзово-
острое копье из раны, бросил на землю,
после нарвал лозняка и прутьев, и тотчас
сплел канат на сажень, прекрасно скрученный;
ноги связал ужасному зверю и отправился
к берегу, на шею взвалив оленью тушу,
подпираясь копьем (на плече не донес бы),
придерживал ношу, — слишком он был огромен.
Сбросил его возле судна. Проснулись спутники.
Я обратился ко всем, призывая ласково:
«Друзья, даже в скорби мы не спустимся
в дом Аида прежде назначенных сроков.
Вспомним о снеди (еда и питье остались
на быстром судне), не будем мучиться голодом».
Так я сказал. Они подчинились слову,
обнажили головы возле бесплодного моря.
Они удивлялись: слишком олень был огромен.
Григорий Стариковский – поэт, переводчик, эссеист. Родился (1971) и вырос в Москве. В США с 1992 года. Закончил Колумбийский Университет (кафедра классической филологии). Стихи печатались в журналах «Дружба народов», «Волга», «Новая Юность», «Новая Камера Хранения», «Новый Журнал», «Интерпоэзия» и др. Переводил оды Пиндара, любовные элегии Проперция, «Буколики» Вергилия, сатиры Авла Персия, «Одиссею», песни 9-12, а также стихи Патрика Каванаха, Луиса Макниса, Луи Арагона, Дерека Уолкотта, Шеймуса Хини и др. Сборник стихов «Левиты и певцы» (изд. «Айлурос», 2013). Живет в пригороде Нью-Йорка. Преподает латынь и мифологию.
«Одиссея» 10.87-180, перевод В.А. Жуковского
В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы,
Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле
Устья великими, друг против друга из темныя бездны
Моря торчащими камнями, вход и исход заграждая.
Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув,
Их утвердили в ее глубине и связали, у берега тесным
Рядом поставив: там волн никогда ни великих, ни малых
Нет, там равниною гладкою лоно морское сияет.
Я же свой черный корабль поместил в отдаленье от прочих,
Около устья, канатом его привязав под утесом.
После взошел на утес и стоял там, кругом озираясь:
Не было видно нигде ни быков, ни работников в поле;
Изредка только, взвиваяся, дым от земли подымался.
Двух расторопнейших самых товарищей наших я выбрал
(Третий был с ними глашатай) и сведать послал их, к каким мы
Людям, вкушающим хлеб на земле плодоносной, достигли?
Гладкая скоро дорога представилась им, по которой
В город дрова на возах с окружающих гор доставлялись.
Сильная дева им встретилась там; за водою с кувшином
За город вышла она; лестригон Антифат был отец ей;
Встретились с нею они при ключе Артакийском, в котором
Черпали светлую воду все, жившие в городе близком.
К ней подошедши, они ей сказали: "Желаем узнать мы,
Дева, кто властвует здешним народом и здешней страною?"
Дом Антифата, отца своего, им она указала.
В дом тот высокий вступивши, они там супругу владыки
Встретили, ростом с великую гору - они ужаснулись.
Та же велела скорей из собранья царя Антифата
Вызвать; и он, прибежав на погибель товарищей наших,
Жадно схватил одного и сожрал; то увидя, другие
Бросились в бегство и быстро к судам возвратилися; он же
Начал ужасно кричать и встревожил весь город; на громкий
Крик отовсюду сбежалась толпа лестригонов могучих;
Много сбежалося их, великанам, не людям подобных.
С крути утесов они через силу подъемные камни
Стали бросать; на судах поднялася тревога - ужасный
Крик убиваемых, треск от крушенья снастей; тут злосчастных
Спутников наших, как рыб, нанизали на колья и в город
Всех унесли на съеденье. В то время как бедственно гибли
В пристани спутники, острый я меч обнажил и, отсекши
Крепкий канат, на котором стоял мой корабль темноносый,
Людям, собравшимся в ужасе, молча кивнул головою,
Их побуждая всей силой на весла налечь, чтоб избегнуть
Близкой беды: устрашенные дружно ударили в весла.
Мимо стремнистых утесов в открытое море успешно
Выплыл корабль мой; другие же все невозвратно погибли.
Далее поплыли мы, в сокрушенье великом о милых
Мертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти.
Мы напоследок достигли до острова Эи. Издавна
Сладкоречивая, светлокудрявая там обитает
Дева Цирцея, богиня, сестра кознодея Ээта.
Был их родителем Гелиос, бог, озаряющий смертных;
Мать же была их прекрасная дочь Океанова, Перса.
К брегу крутому пристав с кораблем, потаенно вошли мы
В тихую пристань: дорогу нам бог указал благосклонный.
На берег вышед, на нем мы остались два дня и две ночи,
В силах своих изнуренные, с тяжкой печалию сердца.
Третий нам день привела светозарнокудрявая Эос.
Взявши копье и двуострый свой меч опоясав, пошел я
С места, где был наш корабль, на утесистый берег, чтоб сведать,
Где мы? Не встречу ль людей? Не послышится ль чей-нибудь голос?
Став на вершине утеса, я взором окинул окрестность.
Дым, от земли путеносной вдали восходящий, увидел
Я за широко разросшимся лесом в жилище Цирцеи.
Долго рассудком и сердцем колеблясь, не знал я, идти ли
К месту тому мне, где дым от земли подымался багровый?
Дело обдумав, уверился я наконец, что удобней
Было сначала на брег, где стоял наш корабль, возвратиться,
Их за вестями. Когда ж к кораблю своему подходил я,
Сжалился благостный бог надо мной, одиноким: навстречу
Мне он оленя богаторогатого, тучного выслал;
Пажить лесную покинув, к студеной реке с несказанной
Жаждой бежал он, измученный зноем полдневного солнца.
Меткое бросив копье, поразил я бегущего зверя
В спину: ее проколовши насквозь, острием на другой бок
Вышло копье; застонав, он упал, и душа отлетела.
Ногу уперши в убитого, вынул копье я из раны,
Подле него на земле положил и немедля болотных
Гибких тростинок нарвал, чтоб веревку в три локтя длиною
Свить, переплетши тростинки и плотно скрутив их. Веревку
Свивши, связал я оленю тяжелому длинные ноги;
Между ногами просунувши голову, взял я на плечи
Ношу и с нею пошел к кораблю, на копье опираясь;
Просто ж ее на плечах я не мог бы одною рукою
Снесть: был чрезмерно огромен олень. Перед судном на землю
Бросил его я, людей разбудил и, приветствовав всех их,
Так им сказал: "Ободритесь, товарищи, в область Аида
Прежде, пока не наступит наш день роковой, не сойдем мы;
Станем же ныне (едой наш корабль запасен изобильно)
Пищей себя веселить, прогоняя мучительный голод".
Было немедля мое повеленье исполнено; снявши
Верхние платья, они собрались у бесплодного моря;
Всех их олень изумил, несказанно великий и тучный;
«Одиссея» 10.87-180, перевод В.В. Вересаева
В гавань прекрасную там мы вошли. Ее окружают
Скалы крутые с обеих сторон непрерывной стеною.
Около входа высоко вздымаются друг против друга
Два выбегающих мыса, и узок вход в эту гавань.
Спутники все с кораблями двухвостыми в гавань вступили
И в глубине ее близко поставили друг возле друга
Быстрые наши суда: никогда не бывало в заливе
Волн ни высоких, ни малых, и ровно блестела поверхность.
Я лишь один удержал вне гавани черный корабль мой, -
Там снаружи, пред входом, к скале привязавши канатом.
После того поднялся на расселый утес я и стал там.
Не было видно нигде человечьих работ иль воловьих,
Дым только видели мы, как с земли поднимался клубами.
Спутникам верным своим приказал я пойти и разведать,
Что за племя мужей хлебоядных живет в этом крае.
Выбрал двух я мужей и глашатая третьим прибавил.
Выйдя на сушу, пошли они торной дорогой, которой
С гор высоких дрова доставлялись телегами в город.
Шедшая по воду дева пред городом им повстречалась -
Дева могучая, дочь Антифата, царя лестригонов.
Шла она вниз к прекрасным струям родника Артакии.
Этот источник снабжал ключевою водою весь город.
К деве они подошли и, окликнувши, спрашивать стали,
Кто в этом городе царь, кто те, что ему подначальны.
Быстро она указала на дом высокий отцовский.
В дом вошедши, супругу царя они в доме застали.
Величиною была она с гору. Пришли они в ужас.
Вызвала вмиг из собранья она Антифата, супруга
Славного. Страшную гибель посланцам моим он замыслил.
Тотчас схватив одного из товарищей, им пообедал.
Два остальные, вскочив, к кораблям побежали обратно.
Клич боевой его грянул по городу. Быстро сбежалось
Множество толп лестригонов могучих к нему отовсюду.
Были подобны они не смертным мужам, а гигантам.
С кручи утесов бросать они стали тяжелые камни.
Шум зловещий на всех кораблях поднялся наших черных, -
Треск громимых судов, людей убиваемых крики.
Трупы, как рыб, нанизав, понесли они их на съеденье.
Так погубили они товарищей в бухте глубокой.
Я же, сорвавши с бедра мой меч отточенный, поспешно
На черноносом своем корабле обрубил все причалы.
После того, ободряя товарищей, им приказал я
Дружно на весла налечь, чтоб избегнуть беды угрожавшей.
Смерти боясь, изо всей они мочи ударили в весла.
Радостно в море корабль побежал от нависших утесов.
Все без изъятья другие суда нашли там погибель.
Дальше оттуда мы двинулись в путь с опечаленным сердцем,
Сами избегнув конца, но товарищей милых лишившись.
Прибыли вскоре на остров Ээю. Жила там Цирцея
В косах прекрасных - богиня ужасная с речью людскою.
Полный мыслей коварных Эет приходился ей братом.
От Гелиоса они родились, светящего смертным,
Матерью ж Перса была, Океаном рожденная нимфа.
К берегу там мы корабль свой причалили в полном молчаньи
В пристани тихой; какой-то указывал бог нам дорогу.
На берег выйдя, мы там пролежали два дня и две ночи,
И пожирали все время нам сердце печаль и усталость.
Третий день привела за собой пышнокосая Эос.
Взявши копье и отточенный меч, поспешно пошел я
С места, где был наш корабль, на высокий утес, не увижу ль
Где я следов работы людей, не услышу ль их голос?
Я стоял и глядел, на расселистом стоя утесе.
Вдруг на широкодорожной земле у чертога Цирцеи
Дым я увидел над чащей густою дубового леса.
Тут я рассудком и духом раздумывать стал, не пойти ли
Мне на разведку, уж раз я сверкающий дым заприметил.
По размышленьи, однако, полезнее мне показалось
Раньше пойти к кораблю и к шумящему берегу моря,
Спутникам дать пообедать, потом их послать на разведку.
В то уже время, когда к кораблю своему подходил я,
Сжалился кто-то из вечных богов надо мной, одиноким:
Встретился прямо на самой дороге огромный олень мне
Высокорогий. С лесного он пастбища к речке спускался
На водопой, покоренный палящею силою солнца.
Только он вышел из леса, его средь спины в позвоночник
Я поразил и навылет копьем пронизал медноострым.
В пыль он со стоном свалился. И дух отлетел от оленя.
Я, на него наступивши ногою, копье свое вырвал
Вон из раны и наземь его положил возле трупа.
После того из земли лозняку я надергал и прутьев,
Сплел, крутя их навстречу, веревку в сажень маховую,
Страшному чудищу ноги связал заплетенной веревкой,
Тушу на шею взвалил и пошел, на копье опираясь,
К берегу моря. Нести ж на плече лишь одною рукою
Было ее невозможно. Уж больно огромен был зверь тот.
Пред кораблем его сбросив, я начал товарищей спящих
Мягко будить ото сна, становясь возле каждого мужа:
- Очень нам на сердце горько, друзья, но в жилище Аида
Спустимся все ж мы не раньше, чем день роковой наш наступит.
Есть еще и еда и питье в корабле нашем быстром!
Вспомним о пище, друзья, не дадим себя голоду мучить! -
Так я сказал. И послушались слов моих спутники тотчас.
Лица раскрывши, глядеть они стали гурьбой на оленя
Близ беспокойного моря. Уж больно огромен был зверь тот.
Dosso Dossi Circe e i suoi amanti in un paesaggio
Αἰαίην δ᾽ ἐς νῆσον ἀφικόμεθ᾽: ἔνθα δ᾽ ἔναιε
Κίρκη ἐυπλόκαμος, δεινὴ θεὸς αὐδήεσσα,
αὐτοκασιγνήτη ὀλοόφρονος Αἰήταο:
ἄμφω δ᾽ ἐκγεγάτην φαεσιμβρότου Ἠελίοιο
μητρός τ᾽ ἐκ Πέρσης, τὴν Ὠκεανὸς τέκε παῖδα. (Hom. Od. Х, 135-139)
(Гомер. Одиссея Х, 135-139)
Прибыли вскоре на остров Ээю. Жила там Цирцея
В косах прекрасных — богиня ужасная с речью людскою.
Полный мыслей коварных Эет приходился ей братом.
От Гелиоса они родились, светящего смертным,
Матерью ж Перса была, Океаном рожденная нимфа.
(здесь и далее перевод В.В. Вересаева)
Определение Кирки как ужасной и вызывающей священный ужас (δεινὴ), а также говорящей человеческим голосом (αὐδήεις) сразу указывает на опасный и чудовищный храктер богини. Греческое слово θεὸς (бог, богиня) употребляемое как в женском, так и в мужском роде, может относится к различным классам божественных существ ‒ богам и чудовищам. Существенно также местопребывание Кирки: она живет на острове вместе с четырьмя прислужницами-нимфами источников, рощ и священных рек (348-351), и животными, которые оказываются вовсе не животными, а людьми, превращенными в животных (Горные волки и львы сидели повсюду вкруг дома. / Были Цирцеей они околдованы зельями злыми. 212-213). Сам по себе остров, как следует из слов Одиссея, выпадает из нормативных пространственных отношений:
Нам совершенно, друзья, неизвестно, где тьма, где заря здесь,
Где светоносное солнце спускается с неба на землю,
Где оно снова выходит. Давайте размыслим скорее,
Есть ли нам выход какой? Я думаю, нет никакого.
Я на скалистый утес сейчас поднимался и видел
Остров, безбрежною влагой морской, как венком, окруженный,
Плоско средь моря лежащий. (190-196)
Это смещение пространственных ориентиров позволяет предположить, что корабль Одиссея входит в иллюзорное пространство нижнего мира, где всякое движение есть чистая видимость, а корабль везет не живых людей, а души мертвых, погибших на войне, которые тем не менее продолжают сохранять иллюзию жизни. Здесь, разумеется, речь идет об архетипической схеме, по которой строится эпическое странствие Одиссея. В первую очередь это относится к Кирке. В ней угадываются черты Хозяйки страны смерти, а также Владычицы зверей (πότνια θηρῶν). В качестве πότνια θηρῶν называется Артемида (Hom. Il. XX, 470-471). Особо значительным в этом отношении является изображение многогрудой Артемиды Эфесской, указывающеее на нее как на Великую мать богов и зверей. Спобосность превращать людей в животных (ср. миф об Актеоне, превращенном Артемидой в оленя, которого растерзывают его собственные собаки) сближает этих двух персонажей, позволяет говорить о происхождении от единого прототипа.
О дальнейшей судьбе людей, превращенных Киркой в животных, не сообщается, но рассказывается о том, как Одиссей встречает необыкновенно большого оленя, которого он убивает, устраивая затем вместе с товарищами пир (158-182). С достаточным основанием можно предполагать, что этого оленя выслала навстречу Одиссею Кирка, чтобы заманить его к себе в дом, и был этот олень в действительности человеком, превращенным в животное. Эти два мифа ‒ о превращенном в оленя и растерзанным собственными собаками Актеоне и об олене, убитом Одиссем, ‒ возможно рассматривать как варианты единого архетипического сюжета. Само по себе превращение может иметь различные значения, в первую очередь инициационное (см.: Mircea Eliade, Rites and symbols of initiation). Посещение обиталища Кирки (дома, пещеры или скрытого в лесу места) имеет очевидное инициационное содержание: не прошедшие испытания превращаются в животных, а потом пожираются чудовищной хозяйкой острова, а прошедший испытание, как Одиссей, удостаивается ее ложа.
Сходные испытания должна была пройти также странствующая душа мертвого. Если она правильно отвечала на вопросы поджидающего ее стража-демона, она входила во внутренние области Страны смерти, а если нет, демон пожирал ее и для нее наступала вторая и окончательная смерть (о загробной судьбе души в различных мифопоэтических традициях см.: В.Я. Петрухин, Загробный мир. // Мифы народов мира. Т. 1. М. 1987). Здесь также могут быть варианты, но в любом случае душа должна была обладать знанием, которое позволило бы ей обмануть чудовища, с котрыми она встречается в своем странствии. Одиссей, по дороге к дому Кирки, встречает Гермеса (277-308), который сообщает ему знание, необходимое для успешного прохождения ожидающего его испытания, т.е. Гермес выступает здесь в качестве наставника в обряде посвящения, который проходит Одиссей. Строго говоря, вся Одиссея может рассматриваться как развернутый инициационный ритуал. Более того, гомеровская поэма отмечает момент, когда инициационное странствие становится авантюрным романом, сохраняя, однако, связь с этой своей архетипической матрицей.
На картине Доссо Досси Кирка со своими любовниками представлена по видимости эротическая интерпретации мифа, если здесь вообще можно говорить об интерпретации и речь идет о той самой Кирке, с которой встречается Одиссей и вступает с ней в любовные отношения, и она рождает от него, согласно Гесиоду, пять сыновей (Теогония 1011-1018). Если следовать названию (Кирка со своими любовниками), то создается впечатление, что вначале Кирка вступает в любовные отношения с приходящими в ее дом людьми, а потом превращает их в животных ‒ волков, львов, оленей и даже свиней. У Гомера ничего не говорится о превращении людей в птиц. Эти последние явно не относятся к превращенным людям. Обращает на себя внимание сова, сидящая на ветке. Сова была священной птицей богини Афины, которая звалась совоокой. В Одиссее она превращается в ласточку (XXII, 240: χελιδών), наблюдая за битвой Одиссея и Телемаха с женихами. Таким образом, присутствие птиц может указывать на особое покровительство Афины Одиссею, а раскрытая книга у ног Кирки и в особенности правая рука на доске с надписью — предвещать приход героя, который разрушит ее чары. Кирка восклицает после того, как ее зелье не подействовало на Одиссея:
Кто ты, откуда? Каких ты родителей? Где родился ты?
Я в изумленьи: совсем на тебя не подействовал яд мой!
Не было мужа досель, кто пред зельем таким устоял бы
В первый же раз, как питье за ограду зубную проникнет.
Неодолимый какой-то в груди твоей дух, как я вижу.
Не Одиссей ли уж ты, на выдумки хитрый, который,
Как говорил мне не раз златожезленный Аргоубийца,
Явится в черном сюда корабле, возвращаясь из Трои? (325-332)
Сразу после этого она приглашает Одиссея разделить с ней ложе, но и здесь он следует наставлениям Гермеса:
Ты и подумать не смей отказаться от ложа богини,
Если товарищей хочешь спасти и быть у ней гостем.
Пусть лишь она поклянется великою клятвой блаженных,
Что никакого другого несчастья тебе не замыслит,
Чтоб ты, раздетый, не стал беззащитным и сил не лишился. (297-301)
Таким образом, соединение с богиней возможно только после прохождения испытания зельем (φάρμακα), но также соединение представляет испытание, поскольку без соответстветствующей подговки оно может привести к обессиливанию испытываемого, как и превращение в животное. И в самом деле, превращенные в животных люди теряют свою человеческую силу, сохраняя единственно сознание, но не приобретают свирепости и хитрости диких зверей, которыми они становятся:
Горные волки и львы сидели повсюду вкруг дома.
Были Цирцеей они околдованы зельями злыми.
Вместо того чтоб напасть на пришельцев, они поднялися
И подошли к ним, приветно виляя большими хвостами,
Как пред хозяином, зная, что лакомый кус попадет им,
Машут хвостами собаки, когда от обеда идет он,
Так крепкокогтые волки и львы виляли хвостами
Около них. (212-219)
Присуствие раскрытой книги и доски с надписью, на которую указывает рукой обнаженная дева, заставляет думать, что изображается вовсе не волшебница Кирка, а пророчица Сивилла. И действительно, раскрытая книга и развернутый свиток – обычные атрибуты изображений Сивиллы, хотя животные или птицы, как правило, отсутствуют, но в качестве фона может быть пейзаж, как на картине Доменикино:
Domenico Zampieri detto il Domenichino La sibilla cumana
Не менее интересный вариант представляет Сивилла Франческо Убертини, где отсутствую книжные атрибуты. Всë внимание сосредоточено на правильности черт и необычности одеяния женщины, неподвижный взгляд которой словно проходит через видимый мир, представленный девственным пейзажем:
Francesco Ubertini detto il Bacchiacca La sibilla
В этих ренессанских сибиллах, как и в гомеровской Кирке, проглядывает Великая богиня-мать, обретшая через долгий ряд воплощений-превращений свой идеальный Образ. И последнее, быть может, самое грандиозное воплощение Кирки, в котором она возвращается к своему начальному качеству Хозяйки страны смерти, принимающей в свое Царство Вечного Забвения души умерших, принадлежит художнику-прерафаэлиту Д.У. Уотерхаусу:
John William Waterhouse Circe Offering the Cup to Ulysses
Как Персефона, она сидит на троне, ожидая приходящих к ней странников. Каменные звери с оскаленными пастями, между которыми сидит Кирка, как бы предвещают участь всякого, кто входит в ее дом. У Гомера люди Одиссея, слыша пение богини, останавливаются, и она сама выходит к ним (220-231). На картине Уотерхауса Кирка сидит неподвижно подняв одной рукой чашу, а другой – тонкий жезл; у ног ее рассыпаны цветы и травы. Здесь художник следует версии Овидия:
Женщины нас и ведут по атриям, в мрамор одетым,
Прямо к своей госпоже. В красивом сидела покое
На возвышенье она, в сверкающей палле, поверх же
Стан был окутан ее золотистого цвета покровом.
Нимфы кругом. Нереиды при ней, — персты их не тянут
Пряжи, и нити они не ведут за собой, но злаки
Располагают, трудясь; цветов вороха разбирают
И по корзинам кладут различные зеленью травы. (Met. XIV, 260-267)
О том, что Кирке прислуживали нимфы мы знаем из Гомера (348-351), но здесь есть деталь, которая отсутствует в античных источниках: зеркало. В зеркале видно отражение Одиссея, а также корабля, на котором он приплыл на зачарованный остров. Но можно предположить, если взойти к архетипу, что всякий входящий в дом сей демонической femme fatale, привлеченный ее пением, видит себя в зеркале, после чего его движение к трону с оскаленными инфернальными зверями, который представляется ему как открытое лоно богини, делается неодолимым, и он навсегда теряет человеческий образ, безвозвратно исчезая из бытия в этой иллюзорной Vagina dentata.
– О железные люди, живыми проникшие в область Аида! Вы дважды узнаете смерть, доступную всем только однажды!
Такой речью встретила итакийцев Цирцея в дверях своего мраморного дома. Повелительница Эй радушно пригласила путников в просторную палату. Там все было приготовлено для пира. На особом столе блистал серебряный кратер, где было смешано с водой ароматное вино.
– Отдыхайте здесь и утешайтесь едой и питьем, – сказала Цирцея, – а наутро отправляйтесь дальше своей дорогой.
Прекраснокудрявые нимфы подали путникам серебряные лохани и умывальники, чтобы вымыть руки перед возлиянием богам. Сама же Цирцея приветливо подала руку Одиссею и повела его в соседний покой. Одиссей рассказал ей о своем путешествии в край вечного мрака. Дочь Гелиоса благосклонно выслушала отважного скитальца и сказала:
– Я вижу, что вы отважные люди. Вы сумеете одолеть все опасности, если только не погибнете из-за собственного вашего безумия. Слушай внимательно: я расскажу тебе обо всем, что вас ожидает.
Недалеко отсюда вы увидите маленький островок. Там, на светлом лугу, среди цветов обитают сладкоголосые сирены. Бойтесь их сладостного пения! Никто из мореходов до сих пор не мог устоять перед их коварным призывом. Сирены заманивают путников на остров, а затем пожирают их: на светлом лугу везде разбросаны человеческие кости. Ты должен заклеить воском уши и себе, и своим товарищам и плыть без оглядки; тогда вы благополучно минуете роковой остров. Дальше вам придется пройти через узкий пролив. С одной стороны его ты увидишь голую скалу; на ней растет дикая смоковница с широко раскинутой кроной. Под этой скалой в глубокой пропасти обитает ужасная Харибда. Три раза в день она поглощает соленую воду моря, три раза в день извергает ее обратно. Не смей приближаться к скале, когда чудовище поглощает воду: сам Посейдон не спасет тогда тебя от гибели. На другой стороне пролива, на выстрел из лука от скалы Харибды, поднимается из моря другая скала. Ее острая вершина уходит в облака, а по ее отвесным, гладким стенам не может взобраться ни один смертный. В расщелине этой скалы, высоко над морем, живет чудовищная Сцилла. Она вытягивает из пещеры шесть плоских звериных голов на длинных шеях. Двенадцатью когтистыми лапами шарит она по воде и ловит в море дельфинов и тюленей, когда они играют среди волн. Ни одному кораблю не удается безопасно миновать Сциллу; мигом разевает она свои зубастые пасти и хватает с корабля всех, кто ей подвернется. Но все же ты держись ближе к скале Сциллы. Лучше вам потерять шесть человек, чем потопить корабль и всем погибнуть в зеве Харибды.
– Скажи мне, Цирцея, – спросил Одиссей, – можно ли копьем отразить нападение Сциллы?
Чародейка строго возразила:
– О необузданный, ты снова ищешь бранных подвигов, ты рад сразиться даже с богами! Сцилла – бессмертное чудовище, и сражение с ней невозможно. Поскорей проведи корабль мимо гибельной скалы и призови на помощь богиню Кратейю: она мать Сциллы и одна лишь может удержать свою свирепую дочь от вторичного нападения.
Дальше вам встретится остров Тринакрия. Там, на пышных лугах, издавна пасутся стада Гелиоса: семь стад быков и семь стад баранов, в каждом стаде по пятьдесят голов. Их число всегда одно и то же, как пятьдесят недель в году,[55] как семь дней в неделе. Лучше бы вы провели свой корабль мимо этого прекрасного острова! Если вы убьете хоть одного быка или барана из стад сияющего бога, погибнет твой корабль и твои спутники. Сам ты избегнешь смерти, но печально будет твое возвращение на родину.
Остров Эй исчез в голубой дали. Позади остался гостеприимный дом Цирцеи и одинокий курган с воткнутым в него веслом – могила бедного Эльпенора. Свежий Зефир, западный ветер, наполнял парус и гнал корабль к далеким берегам отчизны. Одиссей не сводил глаз с пенистых волн моря. Он хотел вовремя заметить опасность, о которой предупреждала его Цирцея.
Среди бегущих волн показался небольшой островок. Вода билась об его крутой берег, а выше расстилался ровный зеленый луг.
– Друзья, – сказал товарищам Одиссей. – Вы должны узнать, что мы приближаемся к острову сирен. Едва они завидят проходящий корабль, сразу начинают свое волшебно-прекрасное, но гибельное пение, и никто не может устоять перед ним. Очарованные, пристают мореходы к берегу, и ужасные сирены пожирают их всех. Но вы не бойтесь. Я заклею вам уши мягким воском, и мы безвредно минуем гибельный берег сирен. Сам я хочу услышать их сладостные голоса. Привяжите меня покрепче к корабельной мачте; если же я стану требовать, чтобы вы развязали меня, стяните мне руки и ноги двойными путами.
Ветер внезапно утих; волны улеглись, и море лишь слегка покачивало корабль. Итакийцы спустили повисший парус. Одиссей достал круг желтого воску и заклеил уши товарищам. Тогда Перимед и Эврилох взяли длинную веревку и привязали своего вождя к мачте так крепко, что он не мог шевельнуться. Воины сели за весла, и кормчий повел корабль мимо опасного острова.
Уже были видны на берегу кусты, покрытые белыми цветами, и ручеек, падавший в море с крутого обрыва. Среди ярко-зеленой, высокой травы Одиссей заметил сирен. Это были две огромные птицы. Они взмахнули крыльями, и их радужное оперение засверкало под солнцем небывалыми, яркими красками. Завидев корабль, зловещие птицы перелетели на берег. Одиссей изумился: у сирен были красивые человеческие лица. До ушей Одиссея донеслись звуки их мелодичного пения. Сирены пели:
Сердце Одиссея задрожало, словно он услышал голос старого друга, с которым делил все труды и опасности боевой жизни и расстался много лет назад. Остров был близко, ничего не стоило броситься в воду и вплавь добраться до желанного берега. Одиссей рванулся, но веревки крепко держали его. Стоя у мачты, герой в бессилии плакал и громко умолял товарищей развязать его. К нему снова подошли с веревкой в руках Перимед и Эврилох, сильные воины, и еще крепче притянули его к мачте.
Одиссей с горестью слушал удаляющийся зов сладкоголосых сирен. Наконец их пенье затихло, а вскоре и сам остров скрылся за синей чертой горизонта. Тогда только итакийцы развязали своего вождя и вынули воск, залеплявший их уши. И страшно и завидно было им слушать рассказ Одиссея о чарующем пенье сирен. Из всех смертных, слышавших губительный голос сирен, сумел остаться живым один только хитроумный Лаэртид!
Одиссей сбежал с помоста и обошел весь корабль. Он старался ободрить своих испуганных спутников.
– Друзья, – говорил он, – вы всегда полагались на мое мужество и разумные советы. Доверьтесь мне. Удвойте свои усилия, дружнее гребите. Ты же, кормчий, правь на ту высокую скалу, подальше от водоворота. Зевс-покровитель поможет нам благополучно миновать пролив.
Так говорил Одиссей, но ни словом не упомянул о Сцилле: он не хотел пугать спутников неизбежной бедой.
Волнение в проливе утихло. Течение потянуло корабль, сначала слабо, потом все сильнее, прямо к утесу Харибды. Это начал втягивать воду ее чудовищный зев. Гребцы сильнее налегли на весла, корабль двинулся прочь, преодолевая стремнину. Внезапно холодная тень надвинулась на корабль и солнце померкло. Судно приблизилось к огромной скале, гладкой и отвесной; вершина ее терялась в туманной вышине.
Позабыв наставления Цирцеи, Одиссей поспешно надел свои латы, взял в руку два медноострых копья и вышел на высокий носовой помост. Отсюда хорошо был виден утес Харибды. Ее зев жадно втягивал в себя воду. Под утесом открылась бездонная пещера; там в бешеном вращении кипела черная тина и песок. Но вот из глубины снова начала извергаться вода. С шипеньем и свистом она поднималась все выше, белая пена взлетала до вершины утеса. С трепетом смотрели путники на грозный водоворот.
Внезапно в вышине над ними послышался многоголосый лай, словно свора злобных собак мчалась навстречу к ним вниз по скале. На миг путники увидели над собой горящие глаза и чудовищные морды с оскаленными зубами. Страшные пасти схватили шестерых гребцов и взвились наверх. Одиссей не успел даже поднять копья. Он только увидел, как мелькнули над его головой руки и ноги несчастных, да услышал их последний отчаянный призыв.
С диким воплем гребцы ударили веслами по воде и принялись грести изо всех сил. Корабль помчался прочь от зловещей скалы. Итакийцы гребли, в горе называя имена погибших друзей и проклиная кровожадное чудовище. Одиссей молчал и с горестью думал о том, что их беды еще не кончились.
Кирка, предлагающая чашу Одиссею. Джон Уильям Уотерхаус, 1891
Долго плыли мы по безбрежному морю, проливал слезы о погибших товарищах. Наконец, достигли мы острова Эеи[*], где жила прекрасновласая волшебница Кирка, дочь бога Гелиоса. Два дня провели мы на берегу тихого залива. На третий день, опоясавшись мечом и взяв копье, пошел я в глубь острова. С высокого утеса увидел я вдали дым, подымавшийся из-за леса. Решился я вернуться к кораблям и послать несколько спутников узнать, кто живет на острове. По дороге к кораблю удалось мне убить копьем громадного оленя. Принес я его к кораблю, приготовили мы себе трапезу, и, подкрепившись едою и вином, уснули под шум морских волн. Утром разделил я своих спутников на два отряда. Одним начальствовал я, другим же поручил начальствовать Эврилоху. Бросили мы жребий, кому идти в глубь острова, выпал жребий идти Эврилоху с двенадцатью товарищами.
Отправились они в путь и быстро достигли дворца Кирки. Около него ходили ручные львы и волки. Увидав моих спутников, подбежали они к ним и стали ласкаться, словно собаки, ласкающиеся к своим хозяевам, – так укротила их волшебным питьем Кирка. В это время из дворца донеслось до моих спутников звонкое пение. Вызвали мои спутники из дворца Кирку. Вышла она и приветливо просила их войти. Во дворце подала она им вина в чашах, подмешав в него сока волшебной травы. Выпили вино мои спутники, а Кирка, коснувшись каждого жезлом, обратила их всех в свиней, оставив им лишь разум. Загнала их Кирка в хлев и бросила им, проливающим горькие слезы, в пищу желудей. Один лишь Эврилох спасся. Он не вошел во дворец вместе со всеми.
Прибежал к кораблю Эврилох и с ужасом рассказал о постигшем моих спутников несчастье. Тотчас я пошел ко дворцу Кирки, думая лишь об одном, – как спасти моих спутников. На пути явился мне под видом прекрасного юноши бог Гермес. Он научил меня, как освободить из власти волшебницы товарищей, и дал мне чудодейственный корень, который должен был сделать безвредными для меня чары Кирки. Пришел я во дворец Кирки. Она ласково встретила меня, ввела во дворец и, посадив на богато украшенное кресло, поднесла волшебного питья. Спокойно выпил я его. Она же коснулась меня жезлом и сказала:
– Иди же теперь в свиной хлев и валяйся там вместе с другими.
Я же, обнажив меч, как повелел мне бог Гермес, бросился на волшебницу и стал грозить ей смертью. Упала предо мной на колени Кирка.
– О, кто ты? – воскликнула она, – никто до сих пор не мог спастись от моего волшебного напитка. О, знаю я, ты хитроумный Одиссей! Мне давно уже предсказал Гермес, что ты придешь ко мне. Вложи же твой меч в ножны!
Я же, вложив меч в ножны, заставил поклясться Кирку, что она не причинит мне вреда. Дала она мне нерушимую клятву богов. Дав клятву, Кирка просил меня остаться у нее и предложила мне отдохнуть. Я согласился. Пока я отдыхал, служанки Кирки, дочери богов реки и ручьев, приготовили пышную трапезу. Когда я отдохнул, то оделся в роскошные одежды, вошел в пиршественный чертог, сел за стол, уставленный богатыми яствами, и погрузился в тяжелую думу. Не мог я от печали ничего есть. Кирка спросила меня о причине печали. Я же ответил, что до тех пор не буду ничего есть, пока не вернет она прежнего образа моим спутникам. Тотчас Кирка вывела из хлева свиней, помазала их волшебной мазью, возвратила им их прежний образ и сделала их даже красивее и сильнее, чем они были раньше. Обрадовались мои спутники, увидав меня; их радость тронула даже Кирку. Просила меня волшебница сходить на берег моря за оставшимися там моими спутниками и привести их всех к ней во дворец. Тотчас исполнил я просьбу Кирки и привел к ней всех своих спутников, хотя и уговаривал их Эврилох не доверяться коварной волшебнице. Когда все мы собрались во дворце Кирки, устроила она великолепный пир.
Читайте также: