На бабах платья красные у девок косы с лентами какая

Опубликовано: 17.09.2024

Ели речь заходит о середине XIX века, когда в моде были кринолины, куполообразные каркасы для юбок, то воображение обычно рисует дам в пышных нарядных платьях. Можно восхищаться это красивой картинкой, можно сетовать - мол, как женщинам приходилось нелегко, ведь такие юбки создавали множество проблем. Но я бы хотела подчеркнуть вот что: сегодня уже сложно представить, насколько массовой была мода на кринолины.

В городе их носили. да почти все. Вы аристократка? Вы жена банкира? Вы домоправительница? Вы швея? Вы горничная? Вы, в конце концов, работница на фабрике? Значит, вы носите кринолин. Исключения были редкими: разве что речь уж совсем о низах общества, которым и жить на на что, или, наоборот, о богеме , которая стремиться выделиться.

Да что там! Все же в школе читали "Кому на Руси жить хорошо?" Некрасова?

На бабах платья красные,
У девок косы с лентами,
Лебёдками плывут!
А есть еще затейницы,
Одеты по-столичному —
И ширится, и дуется
Подол на обручах!
Заступишь — расфуфырятся!
Вольно же, новомодницы,
Вам снасти рыболовные
Под юбками носить!

Да-да, крестьянки тоже порой не избегали этого соблазна. И даже жёны поселенцев где-нибудь в австралийской глубинке.

В России его распространённость среди женщин скромных слоёв была не так велика. И всё же. Вот, например, цитата из рассказа "Кумушка Мирониха" Ф.М. Решетникова, впервые опубликованного в "Искре" в 1865 году. Это "Рассказ из горнозаводской жизни" - действие происходит " у фабрик Веретинского казенного горного завода, отстоящего от губернского города Приреченска в трёх верстах ".

" По дороге шло много женщин, кучками и поодиночке, с коромыслами, на которых что-нибудь да болталось. Они шли скоро, голосили между собой громко. Здесь слышались бабьи сплетни, сетования на мужей, суждения об огородах и о том, как бы лучше сделать так, чтоб капуста выросла хорошая. Говорили и о нарядах.
— Я, девонька, как скоплю три с полтинкой, беспременно куплю кренолинко.
— Што ты?
— Вот те Христос! Штой-то, в сам деле, все ноне кренолинки носят.
— Да мы, почесь, и говорить-то не умеем: карналин зовется…
— Это, бабы, не пристало заводчанкам карнолины заводить. Потому наши мужики — рабочий народ. Да и штой-то за страм! — голосила соседка Миронихи, шедшая с ней рядом.
— А сама, помнишь, в Николу какой напялила! экое колесо! — заметила Мирониха. Бабы захохотали ".

Было ли это удобно? Нет, конечно! Представьте, что вы, допустим, служанка, и вам нужно бегать целый день туда-сюда по лестницам и выполнять домашнюю работу в кринолине. Неудивительно, что это становилось популярной темой для карикатур!

А работницы фабрик? Пресса пестрела описаниями несчастных случаев. Опущу подробности , они ужасны, но и молчать нельзя. Так, например, в 1860, молодая англичанка пошла навестить сестру на пуговичной фабрике. В модном платье с кринолином. И её затянуло под вал. Другая, работавшая на ткацкой фабрике, поскользнулась на масле, которое вытекало из машины, край её "огромного кринолина" попал в механизм, и, пока подоспела помощь, от бедняжки мало что осталось. Коронер и жюри присяжных выразили мнение, что сотрудницы фабрик вообще не должны носить кринолины! И некоторые фабрики стали отводить специальное место для переодевания. Пришла в кринолине, сняла, поработала, надела и ушла.

Ну а что? Модно же! И, в общем, недорого. Именно доступность кринолинов и способствовала тому, что они так широко распространились. И в "широких слоях населения" они держались ещё сколько-то и тогда, когда модные дамы переключились на новый силуэт, когда юбка пышная только сзади.

И некоторые заставляли своих горничных при этом по-прежнему носить кринолины! Чтобы те не красовались так же, как и хозяйки. Эх!

А в Беларуссии есть деревня "Карналин". Меня терзают смутные сомненья.

Глава 2. Сельская ярмонка

Кому на Руси жить хорошо. Сельская ярмонка. Краткий пересказ. Иллюстрированная аудиокнига

Недаром наши странники
Поругивали мокрую,
Холодную весну.
Весна нужна крестьянину
И ранняя и дружная,
А тут – хоть волком вой!
Не греет землю солнышко,
И облака дождливые,
Как дойные коровушки,
Идут по небесам.
Согнало снег, а зелени
Ни травки, ни листа!
Вода не убирается,
Земля не одевается
Зеленым ярким бархатом
И, как мертвец без савана,
Лежит под небом пасмурным
Печальна и нага.

Жаль бедного крестьянина,
А пуще жаль скотинушку;
Скормив запасы скудные,
Хозяин хворостиною
Прогнал ее в луга,
А что там взять? Чернехонько!
Лишь на Николу вешнего
Погода поуставилась,
Зеленой свежей травушкой
Полакомился скот.

День жаркий. Под березками
Крестьяне пробираются,
Гуторят меж собой:
«Идем одной деревнею,
Идем другой – пустехонько!
А день сегодня праздничный,
Куда пропал народ. »
Идут селом – на улице
Одни ребята малые,
В домах – старухи старые,
А то и вовсе заперты
Калитки на замок.
Замок – собачка верная:
Не лает, не кусается,
А не пускает в дом!

Прошли село, увидели
В зеленой раме зеркало:
С краями полный пруд.
Над прудом реют ласточки;
Какие-то комарики,
Проворные и тощие,
Вприпрыжку, словно посуху,
Гуляют по воде.
По берегам, в ракитнике,
Коростели скрыпят.
На длинном, шатком плотике
С вальком поповна толстая
Стоит, как стог подщипанный,
Подтыкавши подол.
На этом же на плотике
Спит уточка с утятами…
Чу! лошадиный храп!
Крестьяне разом глянули
И над водой увидели
Две головы: мужицкую,
Курчавую и смуглую,
С серьгой (мигало солнышко
На белой той серьге),
Другую – лошадиную
С веревкой сажен в пять.
Мужик берет веревку в рот,
Мужик плывет – и конь плывет,
Мужик заржал – и конь заржал.
Плывут, орут! Под бабою,
Под малыми утятами
Плот ходит ходенем.

Догнал коня – за холку хвать!
Вскочил и на луг выехал
Детина: тело белое,
А шея как смола;
Вода ручьями катится
С коня и с седока.

«А что у вас в селении
Ни старого ни малого,
Как вымер весь народ?»
– «Ушли в село Кузьминское,
Сегодня там и ярмонка
И праздник храмовой».
– «А далеко Кузьминское?»

«Да будет версты три».

«Пойдем в село Кузьминское,
Посмотрим праздник-ярмонку!» –
Решили мужики,
А про себя подумали:
«Не там ли он скрывается,
Кто счастливо живет. »

Кузьминское богатое,
А пуще того – грязное
Торговое село.
По косогору тянется,
Потом в овраг спускается,
А там опять на горочку
Как грязи тут не быть?
Две церкви в нем старинные,
Одна старообрядская,
Другая православная,
Дом с надписью: училище,
Пустой, забитый наглухо,
Изба в одно окошечко,
С изображеньем фельдшера,
Пускающего кровь.
Есть грязная гостиница,
Украшенная вывеской
(С большим носатым чайником
Поднос в руках подносчика,
И маленькими чашками,
Как гусыня гусятами,
Тот чайник окружен),
Есть лавки постоянные
Вподобие уездного
Гостиного двора…

По пьяным по головушкам
Играет солнце вешнее…
Хмельно, горласто, празднично,
Пестро, красно кругом!
Штаны на парнях плисовы,
Жилетки полосатые,
Рубахи всех цветов;
На бабах платья красные,
У девок косы с лентами,
Лебедками плывут!
А есть еще затейницы,
Одеты по-столичному –
И ширится, и дуется
Подол на обручах!
Заступишь – расфуфырятся!
Вольно же, новомодницы,
Вам снасти рыболовные
Под юбками носить!
На баб нарядных глядючи,
Старообрядка злющая
Товарке говорит:
«Быть голоду! быть голоду!
Дивись, как всходы вымокли,
Что половодье вешнее
Стоит до Петрова!
С тех пор как бабы начали
Рядиться в ситцы красные, –
Леса не подымаются,
А хлеба хоть не сей!»

«Да чем же ситцы красные
Тут провинились, матушка?
Ума не приложу!»

«А ситцы те французские –
Собачьей кровью крашены!
Ну… поняла теперь. »

По конной потолкалися,
По взгорью, где навалены
Косули, грабли, бороны,
Багры, станки тележные,
Ободья, топоры.
Там шла торговля бойкая,
С божбою, с прибаутками,
С здоровым, громким хохотом,
И как не хохотать?
Мужик какой-то крохотный
Ходил, ободья пробовал:
Погнул один – не нравится,
Погнул другой, потужился,
А обод как распрямится –
Щелк по лбу мужика!
Мужик ревет под ободом
«Вязовою дубиною»
Ругает драчуна.
Другой приехал с разною
Поделкой деревянною –
И вывалил весь воз!
Пьяненек! Ось сломалася,
А стал ее уделывать –
Топор сломал! Раздумался
Мужик над топором,
Бранит его, корит его,
Как будто дело делает:
«Подлец ты, не топор!
Пустую службу, плевую
И ту не сослужил.
Всю жизнь свою ты кланялся,
А ласков не бывал!»

Пошли по лавкам странники:
Любуются платочками,
Ивановскими ситцами,
Шлеями, новой обувью,
Издельем кимряков.
У той сапожной лавочки
Опять смеются странники:
Тут башмачки козловые
Дед внучке торговал,
Пять раз про цену спрашивал,
Вертел в руках, оглядывал:
Товар первейший сорт!
«Ну, дядя! два двугривенных
Плати, не то проваливай!» –
Сказал ему купец.
«А ты постой!» Любуется
Старик ботинкой крохотной,
Такую держит речь:
Мне зять – плевать, и дочь смолчит,
Жена – плевать, пускай ворчит!
А внучку жаль! Повесилась
На шею, егоза:
Купи гостинчик, дедушка,
Купи! – Головкой шелковой
Лицо щекочет, ластится,
Целует старика.
Постой, ползунья босая
Постой, юла! Козловые
Ботиночки куплю…
Расхвастался Вавилушка,
И старому и малому
Подарков насулил,
А пропился до грошика!
Как я глаза бесстыжие
Домашним покажу?….

Мне зять – плевать, и дочь смолчит,
Жена – плевать, пускай ворчит!
А внучку жаль. – Пошел опять
Про внучку! Убивается.

Народ собрался, слушает,
Не смеючись, жалеючи;
Случись, работой, хлебушком,
Ему бы помогли,
А вынуть два двугривенных –
Так сам ни с чем останешься.
Да был тут человек,
Павлуша Веретенников
(Какого роду, звания,
Не знали мужики,
Однако звали «барином».
Горазд он был балясничать,
Носил рубаху красную,
Поддевочку суконную,
Смазные сапоги;
Пел складно песни русские
И слушать их любил.
Его видали многие
На постоялых двориках,
В харчевнях, в кабаках),
Так он Вавилу выручил –
Купил ему ботиночки.
Вавило их схватил
И был таков! – На радости
Спасибо даже барину
Забыл сказать старик,
Зато крестьяне прочие
Так были разутешены,
Так рады, словно каждого
Он подарил рублем!

Была тут также лавочка
С картинами и книгами,
Офени запасалися
Своим товаром в ней.
«А генералов надобно?» –
Спросил их купчик-выжига.
«И генералов дай!
Да только ты по совести,
Чтоб были настоящие –
Потолще, погрозней».

«Чудные! как вы смотрите! –
Сказал купец с усмешкою, –
Тут дело не в комплекции…»

«А в чем же? шутишь, друг!
Дрянь, что ли, сбыть желательно?
А мы куда с ней денемся?
Шалишь! Перед крестьянином
Все генералы равные,
Как шишки на ели:
Чтобы продать плюгавого,
Попасть на доку надобно,
А толстого да грозного
Я всякому всучу….
Давай больших, осанистых,
Грудь с гору, глаз навыкате,
Да – чтобы больше звезд!»

«А статских не желаете?»
– «Ну, вот еще со статскими!»
(Однако взяли – дешево! –
Какого-то сановника
За брюхо с бочку винную
И за семнадцать звезд.)
Купец – со всем почтением,
Что любо, тем и потчует
(С Лубянки – первый вор!) –
Спустил по сотне Блюхера,
Архимандрита Фотия,
Разбойника Сипко,
Сбыл книги: «Шут Балакирев»
И «Английский милорд»…

Легли в коробку книжечки,
Пошли гулять портретики
По царству всероссийскому,
Покамест не пристроятся
В крестьянской летней горенке,
На невысокой стеночке…
Черт знает для чего!

Эх! эх! Придет ли времечко,
Когда (приди, желанное. )
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого –
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой люди, люди русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена великие,
Носили их, прославили
Заступники народные!
Вот вам бы их портретики
Повесить в ваших горенках,
Их книги прочитать…

«И рад бы в рай, да дверь-то где?» –
Такая речь врывается
В лавчонку неожиданно.
«Тебе какую дверь?»
– «Да в балаган. Чу! музыка. »
– «Пойдем, я укажу!»

Про балаган прослышавши,
Пошли и наши странники
Послушать, поглазеть.

Комедию с Петрушкою,
С козою с барабанщицей
И не с простой шарманкою,
А с настоящей музыкой
Смотрели тут они.
Комедия не мудрая,
Однако и не глупая,
Хожалому, квартальному
Не в бровь, а прямо в глаз!
Шалаш полным-полнехонек,
Народ орешки щелкает,
А то два-три крестьянина
Словечком перекинутся –
Гляди, явилась водочка:
Посмотрят да попьют!
Хохочут, утешаются
И часто в речь Петрушкину
Вставляют слово меткое,
Какого не придумаешь,
Хоть проглоти перо!

Такие есть любители –
Как кончится комедия,
За ширмочки пойдут,
Целуются, братаются,
Гуторят с музыкантами:
«Откуда, молодцы?»
– «А были мы господские,
Играли на помещика,
Теперь мы люди вольные,
Кто поднесет-попотчует,
Тот нам и господин!»

«И дело, други милые,
Довольно бар вы тешили,
Потешьте мужиков!
Эй! малый! сладкой водочки!
Наливки! чаю! полпива!
Цимлянского – живей. »

И море разливанное
Пойдет, щедрее барского
Ребяток угостят.

Не ветры веют буйные,
Не мать-земля колышется –
Шумит, поет, ругается,
Качается, валяется,
Дерется и целуется
У праздника народ!
Крестьянам показалося,
Как вышли на пригорочек,
Что всё село шатается,
Что даже церковь старую
С высокой колокольнею
Шатнуло раз-другой! –
Тут трезвому, что голому,
Неловко… Наши странники
Прошлись еще по площади
И к вечеру покинули
Бурливое село…

Читайте текст предыдущей главы: Поп.

Читайте текст следующей главы: Пьяная ночь.

Назад
Вперёд

Вы здесь:
Русская литература
Кому на Руси жить хорошо. Сельская ярмонка – читать текст

Много лет на Руси локоны, заплетенные в косы, были единственной прической для женщин всех возрастов и сословий. «Русская краса – с лентой длинная коса»: так издавна считалось на Руси. Популярность подобной прически крылась не только в поверьях, но и в бытовых вопросах.

Нехватка времени
Жизненная сила
Эталон женской красоты
Символ девичества
Вплетение ленты
Обряд расплетения косы

Нехватка времени

С юных лет и до замужества волосы девочек туго сплетали в простую косу из трех прядей. Стричь младенца в годовалом возрасте, как сейчас принято в большинстве семей, было недопустимо, ведь волосам приписывались защитные функции и роль оберега.

Исключительное право имел священник, когда совершал таинство Крещения. Кроме того, локоны, собранные в косу, дольше сохраняли чистоту. Такая прическа требовала минимального ухода и времени для ее создания, а это особо важно, ведь у матери было много других дел.

Подрастающая девочка была маминой помощницей и в доме по хозяйству, и в поле на сенокосе, и на скотном дворе. Поэтому о том, чтобы выделить время для своей внешности, не было и речи. Прическа должна была быть лаконичной, аккуратной и практичной.

Коса росла вместе с девочкой и ко времени замужества обычно была до пояса.

Жизненная сила

Расчесывание волос было сродни священным ритуалам, ведь считалось, что в локонах таится женская сила. Прочесывание прядей гребнем восстанавливает жизненную энергию. Чтобы ее сохранить, нужно заплести волосы в косу. Поверья гласят, что в ней заключена мудрость и сила женщины.

Коса свисала ровно вдоль позвоночника – именно через хребет, как считали встарь, происходит наполнение жизненными силами. Волосам, собранным в прическу «тремя лучами», приписывалась связь с высшими силами.

Распущенные волосы были признаком слабости или болезни. Расплетать косу девицам позволялось только в бане или на некоторых языческих праздниках. Большим позором для девушки и всей ее семьи было вовсе лишиться косы. Исключение составляли только те женщины, которые под влиянием каких-либо жизненных ситуаций уходили в монастырь и принимали постриг.

Эталон женской красоты

Длинная толстая коса считалась эталоном красоты – если волосы густые и блестящие, значит, их обладательница здорова. В стародавние времена понятия «красота» и «здоровье» были тождественными: коль девица белолица, румяна, черноброва, хорошо сложена и с гладко зачесанной плотной косой – она будет отличной хозяйкой и выносливой работницей.

Самой красивой считалась та, чья коса была длиннее всех, поэтому девушки старались тщательно ухаживать за своими волосами, втирая в корни змеиный жир, ополаскивая травяными отварами и настоями, чтобы ускорить рост. До наших дней дошел старинный свадебный обряд: давая обет любви и верности, новоиспеченный муж выкупал косу своей молодой жены у ее семьи.

Девицы на выданье, которым меньше повезло с густотой волос, шли на хитрость и вплетали в косу конский волос, чтобы сделать ее толще и этим завлечь женихов.

Символ девичества

«Трехлучевая» коса была верным признаком девичества и чести. Такую прическу девицам положено было носить до самого замужества. Заплетание волос для девочки означало приближение к брачному возрасту, а он на Руси был очень ранним.

Этот период совпадал и с обновлением гардероба маленькой красавицы – детские рубашки передавались младшим членам семьи, а девочка получала первую женскую одежду.

Женская прическа могла измениться только со сменой семейного статуса.

Вплетение ленты

Различия в плетении и украшении прически могли многое рассказать о ее обладательнице. Девушки на выданье вплетали в волосы атласную ленту, золотые нити, бусы. Появление ленты в волосах означало, что потенциальные женихи могут засылать сватов.

Появление двух лент, вплетенных не от начала, а с середины косы, говорило о том, что сердце девушки уже занято, а на ее руку уже есть желанный претендент. Вторая лента подтверждала также родительское благословение на брак – это служило сигналом для остальных ухажеров о том, что их старания тщетны.

Обряд расплетения косы

На девичнике перед свадьбой подружки невесты расплетали одну ее косу и заплетали две. Этот процесс сопровождался обрядовыми песнями и рыданиями как самой невесты, так и ее окружения.

Если одна девичья коса символизировала связь ее обладательницы с Богом, то разделение на две говорило об энергетическом единстве с новоявленным супругом и поддержании здоровья будущего потомства.

Замужняя женщина не имела права носить одну косу, но теперь выбор прически становился более широким: две косы оплетали голову и крепились в виде короны или завязывались в тугой узел.

Но обязательно прятались под головной убор. Теперь распущенные волосы своей жены мог видеть только ее законный супруг – ему позволялось распускать косы и расчесывать их гребнем.

На людях женщина должна была появляться только с покрытой головой – оголить волосы или, того хуже, распустить их в присутствии посторонних считалось постыдным. Отсюда и пошло выражение «опростоволоситься».

Разговоры вполголоса,
И с поспешностью пылкой
Кверху собраны волосы
Всей копною с затылка.

Из-под гребня тяжелого
Смотрит женщина в шлеме,
Запрокинувши голову
Вместе с косами всеми.

А на улице жаркая
Ночь сулит непогоду,
И расходятся, шаркая,
По домам пешеходы.

Гром отрывистый слышится,
Отдающийся резко,
И от ветра колышется
На окне занавеска.

Наступает безмолвие,
Но по-прежнему парит,
И по-прежнему молнии
В небе шарят и шарят.

А когда светозарное
Утро знойное снова
Сушит лужи бульварные
После ливня ночного,

Смотрят хмуро по случаю
Своего недосыпа
Вековые, пахучие
Неотцветшие липы.

Это не вранье, не небылица.
Видели другие видел я,
Как вручную глупую синицу
Превратить пытались в журавля.
Чтоб ему не видеть синей дали
И не отрываться от земли,
Грубо журавля окольцевали
И в журнал отметку занесли.
Спрятали в шкафу, связали крылья
Белой птице счастья моего,
Чтоб она дышала теплой пылью
И не замышляла ничего.
Но недаром птица в небе крепла -
Дураки остались в дураках.
Сломанная клетка, кучка пепла.
А журавлик снова в облаках.

Это будет вот так:
будут звезды бесчисленно падать.
Разбежится гроза,
а закат еще жив в полумгле.
Будешь ты повторять мне:
«Не надо, не надо, не надо. »
Я возьму тебя за руку
и поведу по земле.
И рука твоя станет доверчивой, доброй,
послушной.
А земля будет разной — радушной, чужой,
равнодушной.
Это что за река? Это Нил, Енисей или Волга?
Я прижму тебя больно к перилам моста.
Я люблю тебя, слышишь?
Всю жизнь. Беспощадно. Безмолвно.
Звезды тихо уходят домой.
Холодеет. Рассвет.
И в руках пустота.

Осень ранняя.
Падают листья.
Осторожно ступайте в траву.
Каждый лист — это мордочка лисья.
Вот земля, на которой живу.

Лисы ссорятся, лисы тоскуют,
лисы празднуют, плачут, поют,
а когда они трубки раскурят,
значит — дождички скоро польют.

По стволам пробегает горенье,
и стволы пропадают во рву.
Каждый ствол — это тело оленье.
Вот земля, на которой живу.

Красный дуб с голубыми рогами
ждет соперника из тишины.
Осторожней:
топор под ногами!
А дороги назад сожжены!

. Но в лесу, у соснового входа,
кто-то верит в него наяву.
Ничего не попишешь:
природа!
Вот земля, на которой живу

К чему нам быть на "ты", к чему?
Мы искушаем расстоянье.
Милее сердцу и уму
Стариное: вы - пан, я - пани.

Какими прежде были мы.
Приятно, что ни говорите,
Услышать из вечерней тьмы:
"Пожалуйста, не уходите".

Я муки адские терплю,
А нужно, в сущности, немного -
Вдруг прошептать: "Я вас люблю.
Мой друг, без вас мне одиноко".

Зачем мы перешли на "ты"?
За это нам и перепало -
На грош любви и простоты,
А что-то главное пропало.

Х у д о ж н и к

Он отвернулся от холста
и в сад глядит, любуясь свято
полетом алого листка
и тенью клена лиловатой;

любуясь всем, как сын и друг,
без недоверья, без корысти,
и капля радужная вдруг
спадает с вытянутой кисти.

Когда метель кричит, как зверь, —
протяжно и сердито,
не запирайте вашу дверь,
пусть будет дверь открыта.

И если ляжет долгий путь,
нелегкий путь, представьте,
дверь не забудьте распахнуть,
открытой дверь оставьте.

И уходя в ночной тиши,
без долгих слов решайте:
огонь сосны с огнем души
в печи перемешайте.

Пусть будет теплою стена
и мягкою — скамейка…
Дверям закрытым — грош цена,
замку цена — копейка!

Я люблю эту девочку в шарфике тонком,
В красных варежках, взятых у зорьки взаймы,
Что явилась сияющим гадким утенком
Ни с того ни с сего посредине зимы.

Я люблю эту женщину, ту, что проснулась
И открыла нежданно мне глаз глубину,
Ту, чья нежная и беспощадная юность
Молодит и торопит мою седину.

Мы смеемся, бежим, окликая друг друга,
Друг от друга почти ничего не тая.
По снегам и болотам Полярного круга
Разнеслась лебединая песня моя.

Время бьет каблуками в пружинистый камень,
Самолеты взвиваются, небо смоля.
. Ну и что же, любимая, если земля
Потихоньку горит у меня под ногами?

Он сказал: — Прощайте, дорогая!
Я, должно быть, больше не приду.
По аллее я пошла, не зная,
В Летнем я саду или аду.

Тихо. Пусто. Заперты ворота.
Но зачем идти теперь домой?
По аллее черной белый кто-то
Бродит, спотыкаясь, как слепой.

Вот подходит ближе. Стала рядом
Статуя, сверкая при луне,
На меня взглянула белым взглядом,
Голосом глухим сказала мне:

— Хочешь, поменяемся с тобою?
Мраморное сердце не болит.
Мраморной ты станешь, я — живою,
Стань сюда. Возьми мой лук и щит.

— Хорошо, — покорно я сказала, —
вот мое пальто и башмачки.
Статуя меня поцеловала,
Я взглянула в белые зрачки.

Губы шевелиться перестали,
И в груди я слышу теплый стук.
Я стою на белом пьедестале,
Щит в руках, и за плечами лук.

Кто же я? Диана иль Паллада?
Белая в сиянии луны,
Я теперь — и этому я рада —
Видеть буду мраморные сны.

Утро… С молоком проходят бабы,
От осенних листьев ветер бур.
Звон трамваев. Дождь косой и слабый.
И такой обычный Петербург.

Господи! И вдруг мне стало ясно —
Я его не в силах разлюбить.
Мраморною стала я напрасно —
Мрамор будет дольше сердца жить.

А она уходит, напевая,
В рыжем, клетчатом пальто моем.
Я стою холодная, нагая
Под осенним ветром и дождем.

Его первая жена научила пить вино,
Научила целовать, да с тоской глядеть в окно.
Его первая жена раскрасавица была.
Непутевая жена поутру с другим ушла.
А вторая, горяча, научила бить с плеча,
Научила не жалеть, научила не прощать.
Только сердцем холодна, не уютна, не добра,
Прочь из дому прогнала, не дождавшись до утра.
А он третью не любил, а он третью не берег.
Потому и загубил, потому и занемог.
Только впалые глаза, только серое лицо.
И осталось на трюмо обручальное кольцо.
И четвертая жена не замедлила прийти.
Только больно уж стара, впору под руки вести.
Скоро он ее признал, но кольца не забрала.
Рассмеялась и его за собою увела.

Елена Потехина. Его первая жена

На фоне Пушкина снимается семейство
Фотограф щёлкает и птичка вылетает
Фотограф щёлкает но вот что интересно
На фоне Пушкина и птичка вылетает

Все счёты кончены и кончены все споры
Тверская улица течёт куда не знает
Какие женщины на нас бросают взоры
И улыбаются и птичка вылетает

На фоне Пушкина снимается семейство
Как обаятельны для тех кто понимает
Все наши глупости и мелкие злодейства
На фоне Пушкина и птичка вылетает

Мы будем счастливы благодаренье снимку
Пусть жизнь короткая проносится и тает
На веки вечные мы все теперь в обнимку
И улыбаемся и птичка вылетает
И улыбаемся и птичка вылетает

Нам почему-то кажется , что если это птицы - то они много летают , если это лани или тигры , то непрерывно бегают , прыгают. На самом деле птицы больше сидят , чем летают , тигры очень ленивые , лани пасутся и только шевелят губами.
Так и люди тоже. Мы думаем,что жизнь людей наполняется любовью , а когда спросим себя и других - кто сколько любил , и оказывается - вот как мало! Вот как мы тоже ленивые.

Читаю взасос Маяковского. Считаю,что поэзия - не главное в его поэмах. Главное то, о чем я пишу каждый день, чтобы день пришпилить к бумаге. Потомки , может быть, и будут ругаться , но дело сделано - день пришпилен.
И это пришитое есть правда , которой, оказалось, служил Маяковский.

Никогда не поздно посадить деревце : пусть плоды не тебе достанутся , но радость жизни начинается с раскрытия первой почки посаженного растения.

Человек должен быть непременно твердым , а то злые люди любят мягких , добрых и делают их своими костылями. Так и надо помнить , что настоящее зло хромое и ходит всегда на костылях добродетели.

М. ПРИШВИН. ИЗ ДНЕВНИКОВОЙ ПРОЗЫ..

Голова говорит «нет».
Сердце — всегда «да» —
Миру радости детский ответ!
И упрямо — учителю: «нет!»
Вот у классной доски — шалопай,
И вопросы ему задают,
Заставляют задачи решать…
Вдруг безудержным смехом объят,
Он стирает с доски
Полчища чисел и слов,
Знаков, имен, дат —
Непостижимых шарад —
И, учителю вопреки,
Под насмешки прилежных детей,
Разноцветные взяв мелки,
Он на черной доске тоски
Счастья рисует лик.

Жак Превер. Шалопай

Будущего поэта несколько раз исключали из школы. А в 14 лет он вообще ушел из нее. Дальнейшее образование ему давали парижские бистро и парижские бульвары. Богема стала средой обитания будущего поэта. Романтик, мечтатель и большой трудяга, всегда изысканно и опрятно одетый, с вечной трубкой или сигаретой во рту.

Какой же день у нас сегодня?
Такой же, впрочем, как всегда,
Дорогая.
Мы живём день за днём,
Любимая.
Любим – живя, и живём – любя.
Живём – любя, и любим – живя.
Но не знаем мы, что такое жизнь,
И не знаем мы, что такое день,
И не знаем мы, что такое любовь.

. На бабах платья красные,
У девок косы с лентами,
Лебедками плывут!
А есть еще затейницы,
Одеты по-столичному —
И ширится, и дуется
Подол на обручах!
Заступишь — расфуфырятся!
Вольно же, новомодницы,
Вам снасти рыболовные
Под юбками носить.

Н.А.Некрасов. Кому на Руси жить хорошо

Берегите, девочки, ум и душу,
Не читайте, девочки, Мураками,
Я прошу вас, девочки, стих послушать:
Не встречайтесь, девочки, с муд**ами.

Девочки красивые (ножки, глазки),
Неужели слезки вам лить охота?
Вы не верьте, девочки в песни-сказки,
Не влюбляйтесь, девочки в идиотов.

На безрыбье, девочки, от безделья
Постарайтесь, девочки, быть разумны,
Жизнь не книжка, девочки, не Коэльо,
Не любите, девочки, шибко умных.

Одевайтесь, девочки, по сезону,
Зонт носите, девочки, если дождик,
Опасайтесь, девочки, дыр озонных
И таких, кто говорит: "Я — художник"

Жизнь по правилам должна со-вершаться,
Между зимами всегда будет лето,
Только боже упаси вас влюбляться
В тромбонистов, трубачей и поэтов.

Ведь в любви, как при покупке машины,
Очень дорого платить по кредиту,
Если слишком интересен мужчина,
Лучше вежливо сказать: "Да иди ты!".

Чтобы сразу до любви и лобзаний
Эти гении искусств и культуры
Не имели бы на вас притязаний
И не думали, что все бабы — дуры.

Пусть идут они под дождь или в слякоть,
Помашите им рукой в окон рамы,
Пусть научатся они тоже плакать,
Пусть на сердце и у них будут шрамы.

Вы встречайте их в кино и на танцах,
Говорите: "Как дела? Как работа?"
Познакомьте со своим иностранцем
Лучше с немцем жить, чем жить с идиотом.

Нарожайте чужеземцу детишек
Обучайте их основам балета,
Назовите одного из мальчишек
В честь любимого когда-то (поэта).

Все что нужно в этой жизни узнайте,
Что не нужно, пусть проносится мимо,
Иногда под Новый Год вспоминайте
Про немного горький запах жасмина.

А пока в Москве сирень отцветает,
Он несет вас через дождик по луже,
Он стихи без перерыва читает,
Он — поэт, а значит, он вам не нужен.

Выбрать главу

Здесь не до разговора, но глаза наши делаются влажными».

Спросим, забегая вперед, почему же не увлажнились глаза у злоумышленных разрушителей Москвы, у взрывателей и нескольких монастырей в самом Кремле (Чудова, Вознесенского), и памятника Александру Второму, памятника, на перила которого опирался Кнут Гамсун, и Красных Ворот, и Сухаревой башни, и Страстного монастыря, и Храма Христа Спасителя, и еще более четырехсот старинных и прекрасных московских храмов? Скоп у питейной лавки, мещанки, мечущиеся в ситцевом ряду, или лающиеся на рынке торговки остались, а красота была уничтожена.

Не одна Москва была прекрасна в России. Россия вся из конца в конец была прекрасна. Вот описание Нижнего Новгорода, увиденного впервые глазами заволжского мастерового человека приблизительно в то же время, когда у Демьяна Бедного пожарник ходит на цепи, как прикованный зверь, да пьяный скоп шумит у питейной лавки. Страничка из книги Мельникова-Печерского «В лесах»:

«…ровно тянул его к себе невидимыми руками этот шумный и многолюдный город-красавец, величаво раскинувшийся по высокому нагорному берегу Волги.

Город блистал редкой красотой. Его вид поразил бы и не такого лесника-домоседа, как токарь (по дереву. — В. С. ) Алексей. На ту пору в воздухе стояла тишь невозмутимая, и могучая река зеркалом лежала в широком лоне своем… И над этой широкой водной равниной великанами встают и торжественно сияют высокие горы, крытые густолиственными садами, ярко-зеленым дерном выравненных откосов и белокаменными стенами древнего Кремля, что смелыми уступами слетает с кручи до самого речного берега. Слегка тронутые солнцем громады домов, церкви и башни гордо смотрят с высоты на тысячи разнообразных судов от крохотного ботика до полуверстовых коноводок и барж, густо столпившихся у городских пристаней и по всему плесу… Огнем горят золоченые церковные главы, кресты, зеркальные стекла дворца и длинного ряда высоких домов, что струной вытянулись по венцу горы.

Под ними из темной листвы набережных садов сверкают красноватые, битые дорожки, прихотливо сбегающие вниз по утесам. И над всей этой красотой высоки, в глубокой лазури, царем поднимается утреннее солнце.

Ударили в соборный колокол — густой малиновый гул его разлился по необъятному пространству… Еще удар… Еще — и разом на все лады и строи зазвонили с пятидесяти городских колоколен. В окольных селах нагорных и заволжских дружно подхватили соборный благовест, и зычный гул понесся по высоким горам, по крутым откосам, по съездам, по широкой водной равнине, по неоглядной пойме лугового берега. На набережной, вплотную усеянной народом, на лодках и на баржах все сняли шапки и крестились широким крестом, взирая на венчавшую чудные горы соборную церковь. Паром причалил…» От этого крупного плана, от панорам Москвы и Нижнего Новгорода («панорамной» камерой можно было бы провести по всей России, по всем ее Ярославлям, Сергиевым Посадам, Владимирам, Киевам, по Петербургу, конечно, по Крымам, Тифлисам и прочая и прочая), обратимся к другим планам и с облаков спустимся на землю, зайдем в трактир, на базар, в чей-либо дом, в какую-нибудь захудалую уездную гостиницу. Трудно ведь забыть, по какому поводу заглянули Бобчинский с Добчинским в трактир при уездной гостинице в городке Устюжне (от которого, по словам городничего, хоть четыре года скачи, ни до одного государства не доскачешь) и обнаружили там ревизора, то бишь Хлестакова. А повод был тот, что, оказывается, вчера в трактир привезли свежую семгу (то есть малосольную, конечно, но свежую, «первой свежести», как назвал это Булгаков). Это в какую же нынешнюю районную гостиницу надо зайти, чтобы обнаружить там в буфете или ресторане свежую семгу?

Так вот, мастеровой Алексей из заволжских лесов, впервые оказавшись в Нижнем Новгороде, заходит со своим пожилым и более опытным земляком в нижегородский трактир.

«Все дивом казалось Алексею: и огромный буфетный шкап у входа, со множеством полок, уставленных бутылками и хрустальными графинами с разноцветными водками, и блестящие медные тазы по сажени в поперечнике, наполненные кусками льду и трепетавшими еще стерлядями…

— …Чем потчевать прикажете?

— Перво-наперво собери ты нам, молодец, четыре пары чаю, да смотри у меня, чтобы чай был самолучший-цветочный… Графинчик поставь…

— Какой в угодность вашей милости будет? Рябиновой? Листовки? Померанцевой? Аль, может быть, всероссийского произведения желаете?

Алексей смотрит по сторонам. „…Сидят все люди почтенные, ведут речи степенные (не то, что „пьяный скоп“ у Демьяна Бедного. — В. С. ), гнилого слова не сходит с их языка: о торговых делах говорят, о ценах на перевозку кладей, о волжских мелях и перекатах. Неподалеку двое, сидя за селянкой, ладят дело о поставке пшена из Сызрани до Рыбной; один собеседник богатый судохозяин, другой кладчик десятков тысяч четвертей зернового хлеба…

…Покончили лесовики с чаем, графинчик всероссийского целиком остался за дядей Елистратом. Здоров был на питье — каким сел, таким и встал: хоть в одном бы глазе.

— А что, земляк, не перекусить ли нам чего по малости?

Дядя Елистрат постучал ложечкой о полоскательную чашку и, оторвавшись от среднего стола, летом подбежал половой.

— Собери-ка, молодец, к сторонке посуду-то, …да вели обрядить нам московскую селянку, да чтоб было поперчистей да покислей…

— С какой рыбкой селяночку вашей милости потребуется?

— Известно с какой. Со стерлядью да со свежей осетриной… Да чтоб стерлядь-то живая была, не снулая — слышишь. А для верности подь-ко сюда, земляк, …выберем сами стерлядку-то, да пометим ее, чтобы эти собачьи дети надуть нас не вздумали…

— Напрасно, ваше степенство, обижать так изволите… Мы не из таковских. Опять же хозяин этого оченно не любит, требует, чтобы все было с настоящей, значит, верностью… За всякое время во всем готовы гостя уважить со всяким нашим почтением. На том стоим-с!

— …Щей подай, друг ты мой сердечный, да смотри в оба, чтобы щи-то были из самолучшей говядины… Подовые пироги ко щам — с лучком, с мачком, с перчиком… Понимаешь? Сами бы в рот лезли… Еще-то чего пожуем, земляк. Гуся разве с капустой. А коль охота, так и жареного поросенка с кашей мигом спроворят. Здесь, брат, окромя птичьего молока, все есть, что душе твоей ни захочется… Так али нет говорю, молодец.

— Все будет в самой скорой готовности, что вашей милости ни потребуется… Значит: щей, да селяночку московскую, да селяночку из почек, да пирогов подовых, да гуся с капустой, да поросенка жареного, — скороговоркой перебирал половой, считая по пальцам. — Из сладкого чего вашей милости потребуется?

— Девки, что ль, к тебе есть-то пришли. Заместо девичья-то кушанья мадерцы нам бутылочку поставь, а рюмки-то подай „хозяйские“: пошире да поглубже…“»

На другом уровне, но то же самое живописует Михаил Афанасьевич Булгаков в своем знаменитом романе. Он там рассказывает о писательском ресторане, но это лишь камуфляж, не случайно тут прошедшее время. Никаких-таких писательских ресторанов в 1929 году (время действия романа) в Москве уже не было и быть не могло. А вспоминает и живописует Булгаков обыкновенный (но хороший, конечно) московский дореволюционный, то есть российский, ресторан.

«Эх-хо-хо… Да, было, было! Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова! Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски. А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, — на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим вижу, что помните.

Что ваши сяжки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной. » Прежде чем устремиться вместе с читателем вперед, можно взять и еще один уровень, еще один «срез» жизни России прошлого века.

Народный поэт Некрасов. «Пришли на площадь странники: Товару много всякого… Штаны на парнях плисовы. Жилетки полосатые. Рубахи всех цветов; На бабах платья красные, У девок косы с лентами. Лебедками плывут!»

Читайте также: